Юрий Сандул, Оксана Федоряченко. Киев.
Очередной выпуск календаря «Избранных дат» — авторского взгляда на малоизвестные или совсем неизвестные широкой публике даты и события. Вы можете дополнять его собственными оценками и информацией, выражать свою поддержку или несогласие на страницах «Укринформа» в социальных сетях.
Избранные даты. 12 октября — 18 октября
14 октября 1806 — битва при Йене и Ауерштадте.
Это была так называемая двойная битва, когда одновременно возле двух городов на территории Пруссии две части армии Наполеона победили две части армии Пруссии. Эта битва была не первой и не последней, где французские войска Наполеона Бонапарта до основания разбивали своего противника. В общем, ничего особенного, кроме разве того, что в этой битве в полной мере проявился блестящий талант полководца наполеоновского маршала Даву: вдвое меньшими силами (менее 30 тысяч солдат против более чем 60 тысяч прусаков) он под Ауештедтом буквально разгромил главные силы Пруссии, которые возглавлял прусский главнокомандующий герцог Брауншвейгский.
Странной была не битва, странной стала сама война. Тем, как быстро, по сути — за считанные дни, развалилось мощное европейское государство — королевство Пруссия. Это то королевство, которое еще каких-то полсотни лет назад, во времена короля Фридриха Великого, небезосновательно считалось крупнейшей военной силой Европы.
2 октября Пруссия предъявила Наполеону ультиматум, первые столкновения авангарда войск произошли 9 — 10 октября, 14 октября — разгром прусаков под Йеной и Ауештедтом, и все — война, по сути, закончилась. Через неделю после начала войны прусская армия как боевая сила перестала существовать. Дальше были только паническое бегство одних частей прусской армии и массовая сдача в плен других. Укрепленные крепости с достаточным запасом боеприпасов и провианта и многочисленными гарнизонами сдавались французам без боя, едва под стенами крепостей появлялись французские дозоры. Король бежал под защиту российского императора. 27 октября Наполеон был уже в Берлине. Развалилась не только армия, развалилось само государство — никто не сопротивлялся врагу, наоборот — все приветствовали.
Невозможно было поверить, что всего две-три недели тому, отправив Наполеону ультиматум (то есть, фактически объявив войну), эти самые пруссаки — армия, дворянство и мещане — устраивали парады и патриотические демонстрации, на которых хвастались проучить «корсиканского выскочку». Патриотический психоз дошел до того, что прусские офицеры приходили в гостиницу, где жил французский посол, и точили об парадные лестницы свои сабли.
Историки до сих пор не могут до конца объяснить такую невероятную скорость и, главное, невероятную легкость, с которой Прусское королевство проиграло эту войну. Да, бесспорно, новая французская армия, рожденная революцией, имела объективные преимущества над армиями феодальных монархов. И полководческие таланты Наполеона и его маршалов — неоспоримы. Но и феодальная Австрия, и феодальная Россия, хоть и проигрывали сражения Наполеону, но воевали упорно, защищаясь до последней возможности. А почему-то Пруссия стала исключением. Нет в новой истории вплоть до наших дней другого примера, когда бы мощная европейская держава была разгромлена за семь — восемь дней.
14 октября 1964 года Никиту Хрущева отстранили от власти.
Пожалуй, главный вопрос, который до сих пор остается не до конца выясненным от «эры» Хрущева, это — был ли он реформатором? Если да — то что он реформировал? Если нет, не был — тогда кем он был?
Хрущев никогда не ставил перед собой цель изменить ту систему власти, которую возглавлял. Наоборот, при малейшей реальной угрозе монополии КПСС на власть его реакция всегда была даже не жесткой, а жестокой. Он, не колеблясь, давил танками и антикоммунистическое выступление в Венгрии, и социальный бунт в Новочеркасске. Собственно, такая реакция не была только личным решением Хрущева, это — совместное решение всей компартийной номенклатуры. Свою власть они были готовы защищать до последнего. Поэтому в плане изменения политической системы Хрущев не был и не мог быть реформатором.
А вот в плане модернизации этой системы, в плане ее мутации (приспособления) — здесь Хрущев развил бурную деятельность. Однако, опять же, потребность в приспособлении — вещь объективная, и это осознавал среди высшего руководства не один Хрущев. После смерти Сталина его соратники были единодушны в понимании того, что немедленно что-то надо менять в устоявшейся политике государства, иначе не избежать социальной катастрофы, а следовательно — неизбежным станет потеря компартией власти. Сталин довел страну до, образно говоря, предынфарктного состояния. Это нам сегодня начало 50-х годов кажется абсолютно спокойным и отнюдь не угрожающим для власти коммунистов. Но это своеобразный оптический обман: на фоне бурных годов Второй мировой, когда под ударами немецкого войска эта власть иногда и вправду висела на волоске, все остальное кажется прочным и непоколебимым. Кроме того, ничего же опасного для власти тогда, в 50-е годы, не произошло, и нам сегодня кажется, что и не могло произойти.
Что бы там не было, но сразу, буквально в считанные дни после смерти Сталина, высочайшая государственно-коммунистическая элита выступила с инициативами модернизации. И разоблачение «культа личности» было отнюдь не самым важным из них. Больше для укрепления власти имело значение общее существенное снижение репрессивного давления государства на общество (например, выдача паспортов для сельского населения или фактическое уничтожение в короткий срок пресловутого ГУЛАГа), а еще больше — переориентация значительной части промышленного потенциала страны, производства оружия на производство потребительских товаров. К примеру, страна и раньше выпускала легковые автомобили («эмка», «Победа»), но то были товары для элиты, и решение начать выпуск «народного автомобиля» («Запорожец», «горбатый», начало выпуска — 1960 год) было чем-то ранее неслыханным и невозможным. Также следует расценивать и внешнюю политику времен Хрущева, точнее, ее главную идею — курс на мирное сосуществование с Западом, вызванное желанием сократить расходы на гонку вооружений.
Пока новации Хрущева не выходили за рамки коллективно согласованных действий высшей номенклатуры по приспособлению к новым, послесталинским, он всех устраивал. Однако Хрущев, который постоянно чувствовал шаткость собственного положения на вершине власти (желающих занять первое место в стране всегда хватало, даже в казалось бы безальтернативные времена доминирования Сталина), во «внутривидовой» борьбе стал прибегать к шагам, которые объективно нарушали незыблемость политической системы, хотя сам Хрущев этого не желал и даже не осознавал. Речь идет, прежде всего, о том, что Хрущев начал невольно втягивать в политическую борьбу те слои населения, которым, по железными правилами системы, это категорически запрещалось. Критику сталинизма он вывел из узкого круга элиты и привлекал к ней тех, кто в эту элиту не входил — прежде всего интеллигентов-гуманитариев. Делал это Хрущев для того, чтобы давить на своих политических конкурентов в политбюро (тогда оно называлось «президиум») и ГК, выставляя их в глазах народа соучастниками преступлений Сталина (что было правдой, как и то, что сам Хрущев тоже был таким соучастником). Таким образом Хрущев нарушал одно из важнейших «табу» системы, лидером которой он сам был и которую защищал танками в Венгрии и Новочеркасске, а именно: большая политика делается исключительно в Кремле, а все споры относительно этой политики не должны выходить за пределы Кремля. С точки зрения самосохранения системы оппоненты Хрущева абсолютно правильно обвиняли его в ошибочности таких его шагов (типа разрешения на публикацию «Одного дня Ивана Денисовича» Александра Солженицына). Подобная политика Михаила Горбачева («гласность») двадцать лет спустя блестяще подтвердила справедливость опасений оппонентов Хрущева.
Второй момент, где Хрущев, защищая свое персональное положение среди кремлевской элиты, «переступил черту», это новации, которые угрожали стабильности пребывания у власти элиты на уровне районов, областей, республик. Новая программа КПСС, о которой сейчас вспоминают только чтобы посмеяться с ее лозунги «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», содержала куда более практичное и опасное для элиты положение об обязательном обновлении (в конкретных процентах!) руководящих кадров в партийных органах. Кроме того, хрущевские инициативы о разделении обкомов и райкомов на «промышленные» и «сельскохозяйственные» тоже порождали у партийного аппарата тревогу за собственное будущее. Одним словом, элита хотела покоя, а Хрущев этот покой для них нарушал. Собственно, это главная причина, почему заговорщикам так легко удалось отстранить его от власти в октябре 1964 года. Оппонентов Хрущева — от политбюро до сельского района — чисто по-человечески можно понять. Они пережили бурную молодость, завоевывая свое место при власти, в страшные 30-годы, и не хотели его терять. К примеру, тот же Брежнев разве в 1937 году не трясся от страха, что за ним ночью приедет «воронок» с чекистами? Не приехал, повезло. Он мог погибнуть на войне (должен же он хоть иногда бывать, по долгу службы, на Малой земле), мог потерять власть в результате многочисленных партийных интриг. Все пережил Леонид Ильич, все опасности счастливо избежал, и теперь, когда ему уже глубоко за 50 и пора, наконец, насладиться комфортом, который дает власть, что, опять бояться и испытывать судьбу только потому, что Хрущев никак не успокоится и все время хочет что-то там менять? Когда партийная элита поддержала Хрущева против Маленкова и Молотова, потому что считала, что эти «сталинисты» не дадут им покоя, а позже отвернулась от Хрущева по той же причине — желание спокойно, без потрясений, которые несут разные там реформы, наслаждаться жизнью и властью.
Суммируя, Хрущев, повторим, не был реформатором, а лишь беспокойным модернизатором системы, причем делал это хаотично, бессистемно, непоследовательно. Одним словом — «волюнтарист». Кстати, общество же — как интеллигенция, так и «простой народ» — отставку Хрущева восприняло на удивление безразлично. Не было ни всеобщей радости, ни общего уныния. Это выразительное, хотя и косвенное, доказательство, что народ даже не задумывался над тем, что в стране кто-то пробовал, пусть бессознательно, а потому бессистемно, делать какие-то реформы.
Наконец, стоит упомянуть еще два непринципиальных моментах, которые характеризуют Хрущева как «волюнтаристскую» личность, способную на «несистемные» шаги. Первый — он показал народу и миру собственную жену Нину Петровну. Насколько это был необычный для российского общества, а не только для элиты, поступок первого лица государства хорошо показывает реакция советских людей на Раису Максимовну Горбачеву два с лишним десятилетия спустя. Второй момент — воспоминания Хрущева, написанные им уже на пенсии и напечатанные в США. Не важно насколько эти воспоминания правдивы и объективны, и как они оказались на Западе. Важно, что это был совершенно непривычный для советского руководителя, пусть и отставного, шаг. Это было явное нарушение «табу», которое россияне обычно называют «не выносить сор из избы». Советские деятели писали если и писали, то не воспоминания, а тщательно вылизанные пропагандистские опусы. Хрущев и здесь сумел стать оригинальным.
17 октября 1905 года российский император Николай II подписал Манифест о даровании либеральных свобод и наделении Государственной думы законодательными полномочиями.
В истории этот манифест, известный как «Манифест 17 октября 1905 года», хотя 17 октября — это по старому стилю, по новому — 30 октября.
Россия впервые за всю свою историю получила парламент — Государственную Думу, впервые российский монарх согласился разделить с гражданами право и возможность принимать законы. Конечно, этот шаг Николая II был для него вынужденным, ведь тогда в империи была очередная «смута», которую мы теперь называем революцией 1905 года. Достаточно сказать, что в октябре по всей России бастовало более 2 миллионов человек.
Также Манифест провозглашал свободу совести, свободу слова, свободу собраний, свободу союзов. Можно, сказать, что это была первая российская конституция.
Естественно также, что были все эти свободы на деле довольно куцыми, самодержавие продолжало доминировать в политической жизни империи. Но все-таки, как говорится, «лед тронулся». Впрочем, ненадолго: всего через двенадцать лет, в октябре 1917 года, большевики опять все заморозили. То, что хотел, но не мог сделать самодержец, а именно: уничтожить всю эту демократию и вернуться к благословенных старых времен, когда в стране и государстве все решала воля царя и его «ближних бояр», осуществили Ленин и компания. С парламентом и «буржуазными свободами» они покончили решительно и быстро, залив кровью всю страну (а царь на это так и не решился), и под новой, в стиле модерновых идеологий (марксизм!) ширмой восстановили испытанную веками московскую модель власти. Только теперь государь-император стал называться «генсеком ЦК», а боярская дума — «политбюро». А новая Верховная Рада периода СССР стала настолько бутафорской, что ее даже близко невозможно сравнивать по влиятельности с Думой, которая существовала с 1906 по 1917 год.
Как оказалось, двенадцать лет — это мало только относительно. После развала СССР и краха КПСС парламент современной Российской Федерации (которому вернули старое название — Дума) только два года мог по праву называться законодательным органом государства. Пока Ельцин не расстрелял его из танковых орудий. Впрочем, если бы в октябре 1993 года победили оппоненты Ельцина, реальный парламент все равно закончил бы свое существование. Так что Дума, которую породил «Манифест 17 октября» — настоящий долгожитель в российской истории.
Просто удивительно, насколько живучей является классическая российская модель власти. Ничто ее не берет. В век космоса, нанотехнологий и всевозможных смартфонов Россия, если страна не совсем европейская, то очень близкая к Европе, страна, которая полностью прошла потрясения двух мировых войн и множества немировых, умудряется сохранять тот тип государственного управления и ту структуру власти, которые в своих сущностных признаках практически ничем не отличаются от тех, которые господствовали во времена, скажем, Ивана Грозного. Россияне выкручиваются виртуозно: меняют царей на генсеков, генсеков президентов, Думу на Раду и опять на Думу, принимают к употреблению всю современную демократическую фразеологию и даже придумывают новую («суверенная демократия»), но реальную демократию к себе не пускают. Представляется, что изучение подлинной истории России как раз и заключается в выяснении причин и обстоятельств, почему и как россиянам удается на протяжении веков не меняться по сути.
18 октября 1867 года Аляска перестала быть российской: российский флаг был спущен и поднят американский.
США заплатили России за Аляску 7,2 миллиона долларов золотом. Кстати, сумма, как на те времена, просто грандиозная. Недаром многие в США тогда резко критиковали свое правительство за эту сделку. Они считали, что платить такие бешеные деньги за «гигантское количество льда» — чуть ли не преступление.
То, что сегодня россияне «кусают локти», что продали Аляску, а самые буйные из них требуют от США «отдавай Аляску взад!» — неинтересно. Понятно, что все это не более, чем истерика российского плебса, которым пропаганда о величии России и черная зависть к уровню жизни в Америке совсем затуманили мозги. Интереснее, почему США захотели купить Аляску, ведь тогда о залежах золота не знали ни русские, ни американцы.
Россия продала, потому что позарез нужны были деньги. Для России, которая всегда стремилась захватить как можно больше территории, что-то отдать было душераздирающим решением. Собственно, история с продажей Аляски — единственный прецедент, по крайней мере таких масштабов. Но очень нужны были деньги, потому Россия, которая только что отменила у себя крепостное право, пыталась в короткий срок преодолеть экономическое отставание от Европы, а содержание таких далеких земель только отвлекало эти деньги. США, наоборот, бурно развивались, лишние деньги водились, и сугубо прагматичный взгляд американцев, что земля лишней не бывает, даже такая пустынная, как Аляска, можно было подкрепить финансами.
Кстати, эта прагматика совсем не утратила своей актуальности и в наши дни. Развитие технологий только усилило ее. И именно сейчас мы видим обострение споров за те территории, которые, казалось бы, никогда и никому не будут нужны — за Арктику. Земля, территория — это всегда ценность, которая если не сегодня, то завтра, но обязательно даст выгоду той нации или народу, который этой землей владеет. Эту простую истину не следует забывать тем украинцам, которые сегодня готовы легко отказаться от Крыма или Донбасса только потому, что там живет «вата», а российская армия сейчас сильнее украинской. Они часто повторяют, что в современном мире уже не актуальны споры за территорию, мол, надо бороться за людей, а не за землю, и что экономическое могущество государства зависит не от того, сколько у него земли. К сожалению или к счастью, это не так. Прибыль или выгода получают в равной степени и от людей, и от территорий. Просто самые мощные государства современного мира научились извлекать для себя выгоду из территорий, не поднимая над ней свой государственный флаг. Вот и вся разница, и она совершенно непринципиальна.
Юрий Сандул, Оксана Федоряченко. Киев.
Очередной выпуск календаря «Избранных дат» — авторского взгляда на малоизвестные или совсем неизвестные широкой публике даты и события. Вы можете дополнять его собственными оценками и информацией, выражать свою поддержку или несогласие на страницах «Укринформа» в социальных сетях.
Избранные даты. 12 октября — 18 октября
14 октября 1806 — битва при Йене и Ауерштадте.
Это была так называемая двойная битва, когда одновременно возле двух городов на территории Пруссии две части армии Наполеона победили две части армии Пруссии. Эта битва была не первой и не последней, где французские войска Наполеона Бонапарта до основания разбивали своего противника. В общем, ничего особенного, кроме разве того, что в этой битве в полной мере проявился блестящий талант полководца наполеоновского маршала Даву: вдвое меньшими силами (менее 30 тысяч солдат против более чем 60 тысяч прусаков) он под Ауештедтом буквально разгромил главные силы Пруссии, которые возглавлял прусский главнокомандующий герцог Брауншвейгский.
Странной была не битва, странной стала сама война. Тем, как быстро, по сути — за считанные дни, развалилось мощное европейское государство — королевство Пруссия. Это то королевство, которое еще каких-то полсотни лет назад, во времена короля Фридриха Великого, небезосновательно считалось крупнейшей военной силой Европы.
2 октября Пруссия предъявила Наполеону ультиматум, первые столкновения авангарда войск произошли 9 — 10 октября, 14 октября — разгром прусаков под Йеной и Ауештедтом, и все — война, по сути, закончилась. Через неделю после начала войны прусская армия как боевая сила перестала существовать. Дальше были только паническое бегство одних частей прусской армии и массовая сдача в плен других. Укрепленные крепости с достаточным запасом боеприпасов и провианта и многочисленными гарнизонами сдавались французам без боя, едва под стенами крепостей появлялись французские дозоры. Король бежал под защиту российского императора. 27 октября Наполеон был уже в Берлине. Развалилась не только армия, развалилось само государство — никто не сопротивлялся врагу, наоборот — все приветствовали.
Невозможно было поверить, что всего две-три недели тому, отправив Наполеону ультиматум (то есть, фактически объявив войну), эти самые пруссаки — армия, дворянство и мещане — устраивали парады и патриотические демонстрации, на которых хвастались проучить «корсиканского выскочку». Патриотический психоз дошел до того, что прусские офицеры приходили в гостиницу, где жил французский посол, и точили об парадные лестницы свои сабли.
Историки до сих пор не могут до конца объяснить такую невероятную скорость и, главное, невероятную легкость, с которой Прусское королевство проиграло эту войну. Да, бесспорно, новая французская армия, рожденная революцией, имела объективные преимущества над армиями феодальных монархов. И полководческие таланты Наполеона и его маршалов — неоспоримы. Но и феодальная Австрия, и феодальная Россия, хоть и проигрывали сражения Наполеону, но воевали упорно, защищаясь до последней возможности. А почему-то Пруссия стала исключением. Нет в новой истории вплоть до наших дней другого примера, когда бы мощная европейская держава была разгромлена за семь — восемь дней.
14 октября 1964 года Никиту Хрущева отстранили от власти.
Пожалуй, главный вопрос, который до сих пор остается не до конца выясненным от «эры» Хрущева, это — был ли он реформатором? Если да — то что он реформировал? Если нет, не был — тогда кем он был?
Хрущев никогда не ставил перед собой цель изменить ту систему власти, которую возглавлял. Наоборот, при малейшей реальной угрозе монополии КПСС на власть его реакция всегда была даже не жесткой, а жестокой. Он, не колеблясь, давил танками и антикоммунистическое выступление в Венгрии, и социальный бунт в Новочеркасске. Собственно, такая реакция не была только личным решением Хрущева, это — совместное решение всей компартийной номенклатуры. Свою власть они были готовы защищать до последнего. Поэтому в плане изменения политической системы Хрущев не был и не мог быть реформатором.
А вот в плане модернизации этой системы, в плане ее мутации (приспособления) — здесь Хрущев развил бурную деятельность. Однако, опять же, потребность в приспособлении — вещь объективная, и это осознавал среди высшего руководства не один Хрущев. После смерти Сталина его соратники были единодушны в понимании того, что немедленно что-то надо менять в устоявшейся политике государства, иначе не избежать социальной катастрофы, а следовательно — неизбежным станет потеря компартией власти. Сталин довел страну до, образно говоря, предынфарктного состояния. Это нам сегодня начало 50-х годов кажется абсолютно спокойным и отнюдь не угрожающим для власти коммунистов. Но это своеобразный оптический обман: на фоне бурных годов Второй мировой, когда под ударами немецкого войска эта власть иногда и вправду висела на волоске, все остальное кажется прочным и непоколебимым. Кроме того, ничего же опасного для власти тогда, в 50-е годы, не произошло, и нам сегодня кажется, что и не могло произойти.
Что бы там не было, но сразу, буквально в считанные дни после смерти Сталина, высочайшая государственно-коммунистическая элита выступила с инициативами модернизации. И разоблачение «культа личности» было отнюдь не самым важным из них. Больше для укрепления власти имело значение общее существенное снижение репрессивного давления государства на общество (например, выдача паспортов для сельского населения или фактическое уничтожение в короткий срок пресловутого ГУЛАГа), а еще больше — переориентация значительной части промышленного потенциала страны, производства оружия на производство потребительских товаров. К примеру, страна и раньше выпускала легковые автомобили («эмка», «Победа»), но то были товары для элиты, и решение начать выпуск «народного автомобиля» («Запорожец», «горбатый», начало выпуска — 1960 год) было чем-то ранее неслыханным и невозможным. Также следует расценивать и внешнюю политику времен Хрущева, точнее, ее главную идею — курс на мирное сосуществование с Западом, вызванное желанием сократить расходы на гонку вооружений.
Пока новации Хрущева не выходили за рамки коллективно согласованных действий высшей номенклатуры по приспособлению к новым, послесталинским, он всех устраивал. Однако Хрущев, который постоянно чувствовал шаткость собственного положения на вершине власти (желающих занять первое место в стране всегда хватало, даже в казалось бы безальтернативные времена доминирования Сталина), во «внутривидовой» борьбе стал прибегать к шагам, которые объективно нарушали незыблемость политической системы, хотя сам Хрущев этого не желал и даже не осознавал. Речь идет, прежде всего, о том, что Хрущев начал невольно втягивать в политическую борьбу те слои населения, которым, по железными правилами системы, это категорически запрещалось. Критику сталинизма он вывел из узкого круга элиты и привлекал к ней тех, кто в эту элиту не входил — прежде всего интеллигентов-гуманитариев. Делал это Хрущев для того, чтобы давить на своих политических конкурентов в политбюро (тогда оно называлось «президиум») и ГК, выставляя их в глазах народа соучастниками преступлений Сталина (что было правдой, как и то, что сам Хрущев тоже был таким соучастником). Таким образом Хрущев нарушал одно из важнейших «табу» системы, лидером которой он сам был и которую защищал танками в Венгрии и Новочеркасске, а именно: большая политика делается исключительно в Кремле, а все споры относительно этой политики не должны выходить за пределы Кремля. С точки зрения самосохранения системы оппоненты Хрущева абсолютно правильно обвиняли его в ошибочности таких его шагов (типа разрешения на публикацию «Одного дня Ивана Денисовича» Александра Солженицына). Подобная политика Михаила Горбачева («гласность») двадцать лет спустя блестяще подтвердила справедливость опасений оппонентов Хрущева.
Второй момент, где Хрущев, защищая свое персональное положение среди кремлевской элиты, «переступил черту», это новации, которые угрожали стабильности пребывания у власти элиты на уровне районов, областей, республик. Новая программа КПСС, о которой сейчас вспоминают только чтобы посмеяться с ее лозунги «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», содержала куда более практичное и опасное для элиты положение об обязательном обновлении (в конкретных процентах!) руководящих кадров в партийных органах. Кроме того, хрущевские инициативы о разделении обкомов и райкомов на «промышленные» и «сельскохозяйственные» тоже порождали у партийного аппарата тревогу за собственное будущее. Одним словом, элита хотела покоя, а Хрущев этот покой для них нарушал. Собственно, это главная причина, почему заговорщикам так легко удалось отстранить его от власти в октябре 1964 года. Оппонентов Хрущева — от политбюро до сельского района — чисто по-человечески можно понять. Они пережили бурную молодость, завоевывая свое место при власти, в страшные 30-годы, и не хотели его терять. К примеру, тот же Брежнев разве в 1937 году не трясся от страха, что за ним ночью приедет «воронок» с чекистами? Не приехал, повезло. Он мог погибнуть на войне (должен же он хоть иногда бывать, по долгу службы, на Малой земле), мог потерять власть в результате многочисленных партийных интриг. Все пережил Леонид Ильич, все опасности счастливо избежал, и теперь, когда ему уже глубоко за 50 и пора, наконец, насладиться комфортом, который дает власть, что, опять бояться и испытывать судьбу только потому, что Хрущев никак не успокоится и все время хочет что-то там менять? Когда партийная элита поддержала Хрущева против Маленкова и Молотова, потому что считала, что эти «сталинисты» не дадут им покоя, а позже отвернулась от Хрущева по той же причине — желание спокойно, без потрясений, которые несут разные там реформы, наслаждаться жизнью и властью.
Суммируя, Хрущев, повторим, не был реформатором, а лишь беспокойным модернизатором системы, причем делал это хаотично, бессистемно, непоследовательно. Одним словом — «волюнтарист». Кстати, общество же — как интеллигенция, так и «простой народ» — отставку Хрущева восприняло на удивление безразлично. Не было ни всеобщей радости, ни общего уныния. Это выразительное, хотя и косвенное, доказательство, что народ даже не задумывался над тем, что в стране кто-то пробовал, пусть бессознательно, а потому бессистемно, делать какие-то реформы.
Наконец, стоит упомянуть еще два непринципиальных моментах, которые характеризуют Хрущева как «волюнтаристскую» личность, способную на «несистемные» шаги. Первый — он показал народу и миру собственную жену Нину Петровну. Насколько это был необычный для российского общества, а не только для элиты, поступок первого лица государства хорошо показывает реакция советских людей на Раису Максимовну Горбачеву два с лишним десятилетия спустя. Второй момент — воспоминания Хрущева, написанные им уже на пенсии и напечатанные в США. Не важно насколько эти воспоминания правдивы и объективны, и как они оказались на Западе. Важно, что это был совершенно непривычный для советского руководителя, пусть и отставного, шаг. Это было явное нарушение «табу», которое россияне обычно называют «не выносить сор из избы». Советские деятели писали если и писали, то не воспоминания, а тщательно вылизанные пропагандистские опусы. Хрущев и здесь сумел стать оригинальным.
17 октября 1905 года российский император Николай II подписал Манифест о даровании либеральных свобод и наделении Государственной думы законодательными полномочиями.
В истории этот манифест, известный как «Манифест 17 октября 1905 года», хотя 17 октября — это по старому стилю, по новому — 30 октября.
Россия впервые за всю свою историю получила парламент — Государственную Думу, впервые российский монарх согласился разделить с гражданами право и возможность принимать законы. Конечно, этот шаг Николая II был для него вынужденным, ведь тогда в империи была очередная «смута», которую мы теперь называем революцией 1905 года. Достаточно сказать, что в октябре по всей России бастовало более 2 миллионов человек.
Также Манифест провозглашал свободу совести, свободу слова, свободу собраний, свободу союзов. Можно, сказать, что это была первая российская конституция.
Естественно также, что были все эти свободы на деле довольно куцыми, самодержавие продолжало доминировать в политической жизни империи. Но все-таки, как говорится, «лед тронулся». Впрочем, ненадолго: всего через двенадцать лет, в октябре 1917 года, большевики опять все заморозили. То, что хотел, но не мог сделать самодержец, а именно: уничтожить всю эту демократию и вернуться к благословенных старых времен, когда в стране и государстве все решала воля царя и его «ближних бояр», осуществили Ленин и компания. С парламентом и «буржуазными свободами» они покончили решительно и быстро, залив кровью всю страну (а царь на это так и не решился), и под новой, в стиле модерновых идеологий (марксизм!) ширмой восстановили испытанную веками московскую модель власти. Только теперь государь-император стал называться «генсеком ЦК», а боярская дума — «политбюро». А новая Верховная Рада периода СССР стала настолько бутафорской, что ее даже близко невозможно сравнивать по влиятельности с Думой, которая существовала с 1906 по 1917 год.
Как оказалось, двенадцать лет — это мало только относительно. После развала СССР и краха КПСС парламент современной Российской Федерации (которому вернули старое название — Дума) только два года мог по праву называться законодательным органом государства. Пока Ельцин не расстрелял его из танковых орудий. Впрочем, если бы в октябре 1993 года победили оппоненты Ельцина, реальный парламент все равно закончил бы свое существование. Так что Дума, которую породил «Манифест 17 октября» — настоящий долгожитель в российской истории.
Просто удивительно, насколько живучей является классическая российская модель власти. Ничто ее не берет. В век космоса, нанотехнологий и всевозможных смартфонов Россия, если страна не совсем европейская, то очень близкая к Европе, страна, которая полностью прошла потрясения двух мировых войн и множества немировых, умудряется сохранять тот тип государственного управления и ту структуру власти, которые в своих сущностных признаках практически ничем не отличаются от тех, которые господствовали во времена, скажем, Ивана Грозного. Россияне выкручиваются виртуозно: меняют царей на генсеков, генсеков президентов, Думу на Раду и опять на Думу, принимают к употреблению всю современную демократическую фразеологию и даже придумывают новую («суверенная демократия»), но реальную демократию к себе не пускают. Представляется, что изучение подлинной истории России как раз и заключается в выяснении причин и обстоятельств, почему и как россиянам удается на протяжении веков не меняться по сути.
18 октября 1867 года Аляска перестала быть российской: российский флаг был спущен и поднят американский.
США заплатили России за Аляску 7,2 миллиона долларов золотом. Кстати, сумма, как на те времена, просто грандиозная. Недаром многие в США тогда резко критиковали свое правительство за эту сделку. Они считали, что платить такие бешеные деньги за «гигантское количество льда» — чуть ли не преступление.
То, что сегодня россияне «кусают локти», что продали Аляску, а самые буйные из них требуют от США «отдавай Аляску взад!» — неинтересно. Понятно, что все это не более, чем истерика российского плебса, которым пропаганда о величии России и черная зависть к уровню жизни в Америке совсем затуманили мозги. Интереснее, почему США захотели купить Аляску, ведь тогда о залежах золота не знали ни русские, ни американцы.
Россия продала, потому что позарез нужны были деньги. Для России, которая всегда стремилась захватить как можно больше территории, что-то отдать было душераздирающим решением. Собственно, история с продажей Аляски — единственный прецедент, по крайней мере таких масштабов. Но очень нужны были деньги, потому Россия, которая только что отменила у себя крепостное право, пыталась в короткий срок преодолеть экономическое отставание от Европы, а содержание таких далеких земель только отвлекало эти деньги. США, наоборот, бурно развивались, лишние деньги водились, и сугубо прагматичный взгляд американцев, что земля лишней не бывает, даже такая пустынная, как Аляска, можно было подкрепить финансами.
Кстати, эта прагматика совсем не утратила своей актуальности и в наши дни. Развитие технологий только усилило ее. И именно сейчас мы видим обострение споров за те территории, которые, казалось бы, никогда и никому не будут нужны — за Арктику. Земля, территория — это всегда ценность, которая если не сегодня, то завтра, но обязательно даст выгоду той нации или народу, который этой землей владеет. Эту простую истину не следует забывать тем украинцам, которые сегодня готовы легко отказаться от Крыма или Донбасса только потому, что там живет «вата», а российская армия сейчас сильнее украинской. Они часто повторяют, что в современном мире уже не актуальны споры за территорию, мол, надо бороться за людей, а не за землю, и что экономическое могущество государства зависит не от того, сколько у него земли. К сожалению или к счастью, это не так. Прибыль или выгода получают в равной степени и от людей, и от территорий. Просто самые мощные государства современного мира научились извлекать для себя выгоду из территорий, не поднимая над ней свой государственный флаг. Вот и вся разница, и она совершенно непринципиальна.