Дмитрий Быков: ОдинДмитрий Быков: Один

Д. Быков
― Доброй ночи, дорогие друзья! В программе «Один» с вами Дмитрий Быков.

Вопросов пришло нечеловеческое количество. Они чрезвычайно серьёзные, становятся серьёзнее с каждым эфиром. Мне всё труднее на них отвечать, потому что многие авторы, о которых идёт речь, для меня не то чтобы экзотичные, но малознакомые, чтобы как-то определиться со своим отношением к ним. Мне приходится довольно много читать, но это одно из любимых занятий. И я, кроме того, очень рад, что у нас постепенно формируется некоторое не скажу, что тематическое поле, но, по крайней мере, формируется перечень вопросов, которые аудитории интереснее всего. И это важные вопросы. Я очень рад, что мы о них говорим. Потому что устаревшая парадигма, при которой надо всё время выбирать — западник ты или славянофил, патриот-имперец или либерал-свободолюбец, горожанин или деревенщик, — это всё вещи взаимосвязанные, взаимообусловленные, и я не вижу смысла их разделять. А вот реальные позиции нашего времени начинают постепенно формироваться в этих разговорах, и мне интересно о них поговорить.

Д.Быков: Иногда человек упускает божий дар – возможность промолчать и, таким образом, сойти за умного

Поговорим сначала о том, что за эту неделю произошло, потому что некоторое количество политических вопросов здесь задано тоже. Не хотелось бы отлаиваться на все публикации, которые посвящены нашим скромным каким-то разговорам в «Один». Не удержалась опять «Свободная Пресса» и опубликовала статью Александра Гутова — статью совершенно исключительную по глупости. Простите меня, Александр, иногда надо назвать вещи своими именами. И я вам очень за неё благодарен, потому что Дмитрий Юрьев вообще не снизошёл до того, чтобы раскрывать свою позицию, он только громыхал, а вот вы конкретно всё назвали своими именами. Я сейчас вашу цитату просто зачитаю, потому что так откровенно расписаться, так признаться во всём может только человек… Ну, как это назвал Александр Лебедь: «Это не отсутствие ума, а это такое устройство ума». И я вас хочу с этим поздравить.

Понимаете, иногда человек упускает возможность промолчать. Это очень хорошая вещь, когда он может промолчать. Это такой божий дар нам — возможность промолчать и, таким образом, сойти или за умного, или добродетельного, или цивилизованного. Но вот когда он не промолчит, так уж это просто, можно сказать, как в лужу приземлиться. За это ему большое спасибо.

Например: «Я совершенно уверен, что размышления Быкова, — это о Бродском, — парадоксальным образом связаны с неприятием читателями и адептами Дмитрия Львовича самой сути добровольцев в Донбассе. Совершенно не вдаваясь в правоту или неправоту этих людей, я считаю, что неприязнь к ним, к акции „Бессмертного полка“, к определённым чертам поэзии Бродского объединяет очень важный элемент. Страх перед тем, что есть такие люди, которые не боятся исчезнуть, погибнуть, совершить какой-то необычный поступок. Когда-то интеллигенция боялась открыто оскорблять солдат Великой Отечественной. Сегодня это табу снято. Защитники Севастополя в XIX и в XX вв., солдаты великой войны, те, кто ехали в Испанию в 30-е гг., современные добровольцы на Донбассе — это одни и те же по типу люди, это русские солдаты и офицеры, какой бы национальности они ни были. Главная их черта — способность жертвовать собой во имя чего бы то ни было. Быков почувствовал в строках Бродского намёк на уважение к той силе, которая в определённое время воплощалась и в этих людях, и попытался дать бой этой силе. Мне кажется, Быков проиграл этот бой не по очкам, а вчистую».

Ну, кто там что проиграл не по очкам, а вчистую — эту спортивную терминологию и этот wishful thinking мы обсуждать не будем. «Wishful thinking», если вы, Александр, не знаете (и другие, может быть, не знают) — это «выдача желаемого за действительное». Но поразительна — поразительна! — по своей откровенности вот эта постановка в один ряд солдат, которые защищали Россию в разное время, и добровольцев в Донбассе. И поразительно, что неприязнь к стихам Бродского или определённым чертам его поэтики у вас так легко через запятую перерастает в неприязнь к участникам акции «Забытый полк». То есть вы отождествляете любую критику любимых вами или солидарных с вами, или приятных вам вещей с кощунством. Понимаете, вот это приём, который до такой степени нагляден, до такой степени разоблачает всю вашу суть, что мне вдвойне становится ужасно за попытки приватизировать Бродского людьми с таким дискурсом.

Кстати, попытки эти тщетны, потому что достаточно этим людям будет прочитать «Стихи о зимней кампании 1980 года» — вот о тех самых, кто тоже готов был отдать жизнь, об офицерах, которые бились в Афгане, вспомнить там слова: «Слава тем, кто, не поднимая взора, // шли в абортарий в шестидесятых, // спасая отечество от позора!» — я думаю, что это прояснит некоторые мозги. Но дело же не в этом. Я не собираюсь ловить Бродского на тех или иных противоречиях, хотя на самом деле очень трудно себе представить, что «Гимн Народу» и «Развивая Платона» написаны одним пером. Ну, поэт не отвечает за интонацию. Поэту вообще хочется говорить то, что хорошо звучит. Это естественные вещи. Особенно поэту риторического склада.

Мы сейчас говорим не о Бродском. Мы говорим о критической манере подвёрстывать Родину, Отечество, доблестных русских офицеров к литературным вкусам. Вы показали себя, ребята, полностью. Я от души вам советую: не беритесь за литературоведение! Пишите что-нибудь о том, как прекрасна кровь и как она серьёзна, как прекрасно убийство и как оно серьёзно. Не лезьте в литературу! Вы её не замараете, а себя опозорите.

Теперь поговорим немножко… Да, я сразу хочу сказать, что лекция сегодня будет о Шукшине — ну, не лекция, а разговор, — потому что слишком много вопросов о нём, много вопросов о сказке «До третьих петухов», вообще много интересного. Мы с удовольствием на эту тему поговорим. Я начинаю отвечать на вопросы сначала политического свойства, которых было тоже весьма много, потом — на те, что есть в Сети, а потом — на те, что пришли на форум.

Меня спрашивают, какое впечатление на меня произвёл Ходорковский. Он произвёл на меня интересное впечатление. Я попробую это проанализировать. Подавляющее большинство россиян… Не думаю, что это действительно 89% тотально лояльных власти. Нет. Я полагаю, что подавляющее большинство россиян сегодня, если как-то определить доминирующие настроения в стране — это люди, которые уверены, что ничего не получится, и в огромной степени это люди, которые не хотят, чтобы получилось. Ну, потому что, если что-то получится, если начнётся какая-то новая реальность, действительно будут востребованы таланты, способности, интеллект, а не только способность к разрушению и убийству или к лицемерию, например.

Сейчас многие способности востребованы, но все они как-то подозрительно некреативны. Будут, по всей вероятности, нужны усилия, и даже, может быть, мне иногда кажется, что сверхусилия. Мы этих сверхусилий, к сожалению, проявлять не хотим — отчасти потому, что уже слишком долго всё накрывалось и заканчивалось хуже, «хотели как лучше, а получилось как всегда». Очень много людей в России, которые вообще не хотят ничего делать и быть всегда правыми, говоря: «Ничего получиться не может». В этом смысле, кстати говоря, даже добровольцы, которые едут в ДНР или ЛНР, мне более симпатичны, чем вот эти знающие всё заранее скептики, которые вообще убеждены, что никогда ничего не изменится.

Может быть, Ходорковский — человек с другим опытом. Может быть, он дышит другим воздухом. Может быть, в его жизни было уже слишком много страшного. Он производит впечатление человека, у которого ещё есть надежда, есть азарт деланья и азарт всё-таки созидания, а не только запрещения и разрушения. Это интересно. И то, что он говорит, интересно. И интересно наблюдать человека, который ещё не отчаялся.

Понимаете, можно взять дюжину сейчас интервью (а можно и сотню) у любых самых сообразительных людей в России, и всегда набежит на каждое интервью тысяча опровергающих, что можно что-то сделать. Вот я говорю, например, про то, что появилось новое умное поколение — «Да нет! Да что вы? Да где они? Да где вы их видели?» Говорю, что в России крепнет свобода — «Да что вы? Да мы все рабы! Да с нами невозможно без палки!» Это говорят не потому, что в этом убеждены, а потому, что эта вязкая и клейкая субстанция безвременья опутывает человека, и ему не хочется ничего делать. Ну, это, знаете, как учитель заболел, школу прогуливает — и никто не хочет, чтобы он выздоровел, «давайте бузить».

Мне кажется, что нельзя, по-пастернаковски говоря, вечно «покупать себе правоту „неправотою времени“». Всё равно делать что-то придётся. Всё равно мы не можем допустить того, чтобы Россия исчезла с интеллектуальной, с духовной карты мира, чтобы она превратилась в символ невежества и агрессии. Мы не можем этого допустить! И этого не будет! Россия всё равно будет ослепительной страной. Она может быть либо блистательной, либо никакой. Поэтому придётся что-то делать.

Другое дело, что очень многим не хочется. Ну, что поделать? Вот этим, которым не хочется, мы можем посоветовать только одно: посильное окультуривание, посильное знакомство с русской и мировой культурой. Ведь почему люди не хотят работать, почему они не хотят ничего менять, почему они не верят ни во что? Потому что качество жизни такое. Потому что им кажется, что нет мотивации, нет того, ради чего всё это делать. Ну, ничего, жизнь заставит.

Вопрос о том, как я отношусь к недавнему сообщению на «Эхе», что русские националисты ушли в подполье, ушли с политического поля и начали заниматься военными тренировками, физическими упражнениями и так далее. Физические упражнения полезны в любом случае. Я постоянно слышу эти разговоры о том, что «вот русские националисты, глубоко законспирированные, будут сейчас превращать всю страну в единый боевой лагерь». Мне кажется, что это преувеличение – во-первых.

А во-вторых, не только националисты, а сейчас всё ушло в подполье. А где, простите, функционировать сейчас кому бы то ни было? Ну, тут ссылаются на доклад центра «СОВА». Но центр «СОВА» мог бы сделать ровно такой же доклад и о «либеральной» оппозиции (держу кавычки в руках мысленно), и о любой другой. Дело в том, что сейчас политического поля нет, всё ушло в подполье. Хочется верить, что люди в это время, да, занимаются физическими упражнениями. Это всё-таки лучше, чем пить.

Д.Быков: Поэт не отвечает за интонацию. Ему вообще хочется говорить то, что хорошо звучит

Ну и, наконец, меня спрашивают очень многие, всерьёз ли я написал стихи о Марии Гайдар. Братцы, если вы читали мои предыдущие стихи, то вам легко понять, что это такой сарказм. Объяснять это лишний раз, мне кажется, бессмысленно. В наше время, понимаете, амбивалентность ценится ещё дороже, чем плоскостопие в военное время.

Вопрос: «Уход Степана Аркадьевича из „Бесов“ очень напоминает уход Льва Толстова». Нет, не напоминает, потому что Степан Аркадьевич действует в «Анне Карениной». В «Бесах» действует Степан Трофимович. Его уход не напоминает уход Толстого, потому что и Степан Трофимович — пародийный персонаж.

«Знакомы ли Вы с творчеством Сэм Хайес? Если да, то было бы интересно услышать ваше мнение». И в перспективе просят лекцию о Есенине. О Есенине — ради бога. Это один из любимых моих авторов, по бесстыдству самообнажения просто чемпион в русской литературе. Никто так не пускал в свою лабораторию, причём даже в лабораторию своей гибели. Я, пожалуй, прочту о «Чёрном человеке», мне это показалось интересным.

Что касается Сэм Хайес. Понимаете, она — девушка хорошая. Звёзд с неба она, конечно, не хватает. Потому что для того, чтобы писать страшно, надо быть стилистом высококлассным, а Сэм Хайес, Саманта Хайес пишет довольно стёртым языком. Это и по-английски видно, и в переводах. Но у неё есть интересные штуки. Вот у неё в одном романе… Я затрудняюсь вспомнить, в каком именно, потому что все семь, которые я помню, довольно похожие. Вот этот, где няню она нанимает. Помните, где беременная героиня нанимает няню, а потом вдруг оказывается, что беременных как раз убивают маньяки. Там найден интересный приём. Там три повествования от первого лица, и не всегда понятно, от чьего. Они перепутываются, и читатель не всегда понимает, о ком и о чём идёт речь. Это хорошая идея. Она немножко восходит, конечно, к «Джуниор», но вообще идея эффектная. И у неё есть хорошие жуткие эпизоды. Я не могу сказать, что она большой писатель, но иногда побояться немножко на ночь можно.

«Всё ли Вам понятно с дуэлью Пушкина? Если почитать воспоминания современников, то возникает много вопросов, — ох, много! — Действительно, конфликт с Дантесом вроде сходил на нет».

Нет, ни на какое нет он не сходил. У Пушкина была кратковременная надежда, что после вынужденной женитьбы Дантеса что-то сдвинется. А на самом деле, конечно, было очевидно, что Дантес не собирается оставлять своих гнусных планов. И самое ужасное, что распускались слухи о романе Пушкина с Александриной. Ахматова довольно подробно анатомировала эту историю, причину этих сплетен и их разносчиков. И уж, разумеется, Геккерн не собирался тоже оставлять своей ни своднической, ни клеветнической деятельности.

«Почему же Пушкин пошёл на обострение? Он искал смерти?» Я не знаю. Я не думаю, что он искал смерти. Но у него, понимаете, в этой ситуации был единственный шанс отстоять свою правоту — смертельная дуэль на крайне рискованных, на крайне тяжёлых условиях и, да, если угодно, фактически искание смерти, почти самоубийство. Восстановить свою честь и свою правоту в условиях тотального предательства (а он был предан всеми, ближайшими друзьями в том числе), в условиях, когда он оказался в чужом времени, и время это его душило, единственное, что можно сделать в таких случаях — это поединок чести и смерть. Собственно, это и делает Пушкина христологической фигурой в нашей культуре.

«Знакомы ли Вы с трудами Гурджиева и что о них думаете?» — спрашивает nazarbek. Видите ли, тесен мир. Я как раз о Гурджиеве и собирался немножко поговорить в связи с Памелой Трэверс, про которую тут тоже был вопрос. Известно, что она была одной из его учениц. Как и Кэтрин Мэнсфилд, кстати, которая погибла из-за его экспериментов. Ну, у неё была чахотка, но я думаю, что смерть её ускорили все эти ночёвки на открытом воздухе или в хлеву.

Что касается Гурджиева. Я не думаю вслед за Коткиным, что он был знаком со Сталиным и оказывал на него какие-то влияния — им негде было пересекаться. Но Гурджиев из всех шарлатанов XX века, на мой взгляд, единственный профессионально подкованный человек. Во всяком случае, вот эта его идея с танцами дервишей, сами эти танцы дервишей, конечно, могут свести с ума. Ну, надо вам сказать, что это эффектное зрелище, это красиво придумано.

На вопрос: «Что знал Гурджиев?» — всегда можно ответить… Все люди этой породы знают только, как дурить нашего брата. Они знают, как нам внушать священный трепет. Они умеют зарабатывать деньги. Но в мемуарах Гурджиева, в его записках об интересных людях, с которыми он встречался, в его очень плохо написанных (думаю, что им просто рассказанных и записанных кем-то) «Письмах Вельзевула внуку» попадаются довольно забавные шутки и симпатичные парадоксы. По-моему, насколько я могу судить о воспоминаниях, о записях, человек он был большого обаяния и влияния, и, в общем, очень неглупый.

Из всех, кто дурил людей в XX веке, из всех последователей Блаватской и Штайнера, из всех оккультистов, которые в XX веке жили и работали, он был самый откровенный, самый искренний, и в его жуликоватстве что-то было. И я боюсь (вот как у меня в книжке про Остромова), что бывают такие люди, которые абсолютные жулики, но в силу своего таланта, последовательности, опыта обладают своеобразным даром инициации. У Гурджиева можно было чему-то научиться — не потому, что он что-то знал, а потому, что он высекал из человека искру, скажем так. Поэтому его обаяние служило ему довольно неплохую службу. А при твёрдом понимании, что он жулик, у него всё равно можно было набраться интересной информации. И коммуна его объединяла не самых глупых людей. Хотя, конечно, человек он вредный.

Тут огромный вопрос про люденов: «Теория о метагомах показалась плосковатой. В книге метагом — ясновидец. Метагом — переучившийся на скрипку инженер. Не впечатляет. Я в своей жизни успешно поработала, — пишет автор, — кассиром, пионервожатой, психологом в школе, психологом в садике, вокалисткой и даже диктором на радио. Сейчас работаю художником-гравировщиком. И на всех работах, поверьте, меня ценили и сожалели о моём уходе».

Что я могу вам сказать? Значит, дорогая plake, вы — люден. Если говорить серьёзно, то, конечно, лёгкость смены профессии не означает ещё высокой эволюционной ступени, хотя означает определённую психологическую гибкость. Почему Стругацкие взяли такие простые примеры? Да потому что людены вынуждены у них конспирироваться. Помните, там же Логовенко создал «Институт Чудаков», и в этом «Институте Чудаков» они представлены с самой милой, с самой неопасной своей стороны. А реальные способности люденов от нас скрыты. Они частично там демонстрируются, но остаются в «лакунах». И потом, понимаете, инженер, переучившийся на скрипку — это очень важная метафора. Психолог, работающий в садике и при этом вокалистом — это не более чем гибкая психика.

«Какой вариант российской действительности Вам представляется более реальным? Путин „обустраивает Россию“ по собственному плану, который нам, „убогим“, не понять. Или: Путин использует всю мощь государства для достижения личных целей». Не вижу разницы между этими двумя формулировками.

«Хотелось бы услышать Ваше мнение о творчестве Терри Пратчетта». Понимаете, почему-то мне не смешно. Я понимаю, что Пратчетт хороший писатель, но почему-то меня настораживает произвольность большинства его конструкций.

Тут был хороший вопрос: «Чем отличается гений от таланта?» Это не степень одарённости, нет. Во-первых, гений порождает и пишет о тех состояниях, которых до него было. Гений — это абсолютная новизна приёма. Но главное: гений — это отсутствие произвола. Он улавливает те закономерности, которые есть. Он как бы пишет те стихи, которые были всегда. Вот поэтому Жукову и казалось, что стихотворение Окуджавы «По Смоленской дороге» он слышал ещё на фронте, эту песню, и клялся, что это пели в землянке. Ну, это бывает. Нельзя себе представить, чтобы не было стихотворения «Я помню чудное мгновенье…». Когда-то не было, Державин его не знал.

Гений от таланта этим и отличается. Талант — это масса прекрасных, иногда виртуозных произвольных конструкций. Они могут быть, а могут не быть. Гениальность — это чувство закономерности, это ощущение железных закономерностей бытия, которые существуют вне автора и независимо от него. Терри Пратчетт — по-моему, это талантливый писатель, но немножечко пустозвон.

«Что вы можете сказать о Новодворской как о публицисте?» Я думаю, что Новодворская была прекрасным публицистом. Собственно, она политиком никогда и не была. Она была ярким, очень убедительно доказывающим своё мнение, очень страстным, настоящим пассионарием, очень убедительным публицистом, публицистом герценовского толка. Конечно, в этой публицистике иногда горят не дрова, а солома, горит не огонь, а фейерверк. Но, с другой стороны, без этого фейерверка человек может вообще не обратить внимания на текст.

Хороший вопрос: «В последнее время вышло несколько фильмов, где ярко описываются будни советской технической интеллигенции: „Кино про Алексеева“, „Территория“, „Мишахерезада“ Веллера. Почему так происходит, что в достаточно скудное, с точки зрения материальных богатств, время люди жили так интересно и насыщенно, а сейчас, когда можно позволить себе любые путешествия и приключения, большинство проживает свою жизнь бездарно и уныло?»

Д.Быков: Доминирующие настроения в стране — уверенность, что ничего не получится, и нежелание, чтобы получилось

Понимаете, в том-то всё и дело, что это была оранжерея, время «советского Серебряного века», советского символизма: страшное напряжение всех сил и возможностей; закрытое, перегретое общество, закрытое и полное любых возможностей. Позиция была разрушена в очень сложном положении, партия была прервана в сложном положении, неочевидные были продолжения. Тут фигуры просто смели с доски. Это произошло, наверное, по объективным причинам.

Меня тут спрашивают ещё: «Были ли варианты развития у Советского Союза?» Конечно, были. И у России в 1917 году они были. Жизнь вообще поливариантная, просто случается обычно самоё лёгкое. Вода находит самый короткий путь. А здесь, наверное, идеи сахаровской конвергенции, идеи модернизации, идеи Бурлацкого и Бовина (помощников и консультантов Андропова) могли привести к разным вариантам. Конечно, это не значит, что Советский Союз был однозначно хороший. Я просто говорю: то, что наступило после Советского Союза — это энтропия, распад, разрушение. Ничего хорошего в этом нет.

Естественно, что и «Кино про Алексеева»… Ну, «Кино про Алексеева» — картина несколько более плоская, хотя талантливая. «Территория» — удача настоящая. И удачей был роман Олега Куваева. Вы представляете, как я стар: помню, как он ещё прогремел, напечатанный в «Нашем современнике». Он немножко был стилизован под «Моби Дика»: в «Моби Дике» огромное количество цитат про китов, а там — про золото, вот эта всесторонняя история вопроса. Отсюда же и такая полистилистика этого романа, и множественность его фабул — как бы такая матрёшка, они все вложены одна в другую. Олег Куваев был серьёзным писателем. И его попытка через золото, через добычу золота показать азарт советских будней, эти советские типы — это, конечно, достойно внимания.

Это было интересное время, не о чём тут и говорить, время замечательного напряжения. Сегодня время полного неверия. Тогда всем казалось, что стоит убрать цензуру или покончить с советской геронтократией, или открыть границы — и мы заживём правдивой и честной жизнью. Мы сегодня как раз применительно к Шукшину будем говорить об этих иллюзиях. Потом эти семидесятнические иллюзии кончились очень значительно. Тогда люди писали в стол. Попробуйте представить себе сегодня человека, пишущего в стол.

Мне один автор уже пишет: «Хочу написать эпопею, но сначала должен договориться с издателем». Не могу ли я посоветовать издателя? Нет, не могу. Никакой издатель не будет вашу эпопею издавать, она плохая. Потому что если вы сначала думаете об издателе, а потом собираетесь писать — значит, вам не хочется писать эпопею, а хочется прогреметь в издательстве. В этом-то вся и проблема. Понимаете, советское время предполагало некий вектор, некую интенцию. Сегодняшнее время, по-моему, её не предполагает. «Теплицы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа».

«Скажите пару слов за „Книжного вора“ Маркуса Зузака. Сильно впечатлило». Светлана, я не могу вам ничего, к сожалению, особо оптимистического сказать. Мне кажется, что «Книжный вор» — это книга, написанная плоховато. Вот она придумана хорошо (я в оригинале её не читал), а написана плоховато, вяло, бледно. Понимаете, я не чувствую динамики настоящей, хотя идея очень хорошая.

«Расскажите о Газданове». Это отдельная огромная тема — Газданов. Я не возьмусь. Понимаете, Газданов — это писатель эзотерический, мистик. Его сухой сыпучий стиль, к сожалению, не подпускает читателя близко к авторской жизни, к авторской позиции. Много надо думать ещё о Газданове. Если хотите, потом, когда-нибудь.

«Ваше отношение к Ирине Одоевцевой и к её стихам-мемуарам». Если кратко (а длинно я уже не успею до перерыва): Ирина Одоевцева, как и её муж Георгий Иванов, очень любила то время, о котором писала. «Такой счастливой, как на берегах Невы, я никогда и нигде больше не буду», — заканчивается книга этой фразой. Поэтому много врала. Привирала, как ребёнок, который привирает о своих чудесных приключениях. И пошлости много в её книге.

Но я никогда не забуду, что для меня эта книга, прочитанная в 11 лет, самиздатовская (с обложкой Анненкова, как сейчас помню), была первым знакомством со стихами Гумилёва, большим, настоящим, первым знакомством с образами Белого и Ахматовой, и поэтому сбрасывать заслуги Одоевцевой нельзя. Там много пошлости, в её книге, но есть бесценное — есть любовь к эпохе и героям.

Д. Быков
― Продолжаем разговор, как говаривал другой в меру упитанный персонаж. Тут я разбереживаю, несколько разноображиваю ваши вопросы с форума вопросами из личной почты.

«Здравствуйте, Дмитрий! Прочёл ваше интервью с Ходорковским. Несколько лет назад вы говорили, что Ходорковского посадили, по сути, правильно и что Путин не сделал ничего такого, чтобы нельзя было пожать ему руку. Из этого интервью в „Собеседнике“ сложилось впечатление, что насчёт этих двух фигур ваша точка зрения кардинально поменялась. Так ли это?»

Андрей, я никогда не говорил, что Ходорковского посадили правильно. Вы не найдёте у меня ни одной такой цитаты. Больше того скажу вам: если когда-нибудь кого-нибудь сажают по делу, я всё равно не скажу, что сажают правильно. Тут меня спрашивают: «Что такое „хороший человек“?» Я могу вам сказать одно: я не знаю, хороший ли я человек, но я никогда не радуюсь, когда кого-то сажают, я не злорадствую. Злорадование — по-моему, самое страшное. Травля и злорадование. И я никогда не говорил, что Ходорковского посадили правильно. И если ещё кого-нибудь посадят, я никогда не скажу, что это правильно, даже если это будет мой политический оппонент. И потом, как это у вас из интервью могло появиться мнение, что моё мнение поменялось? Интервью доносит не моё мнение. Моё мнение здесь задаёт вопросы.

Очень понравился мне один вопрос: «Дмитрий, стыдно ли Вам за какие-нибудь свои поступки? Совершали ли Вы подлости? Одна мне известна достоверно. Ваш ВТ». ВТ, вы храбро намекнули. На эту вашу мелкую гнусность я могу ответить одним: расскажите про мою точно известную вам подлость, расскажите громко, вслух, публично. Давайте все меня осудим или обсудим. Тогда вы получите какое-то моральное право на претензии.

Что касается поступков, за которые мне стыдно. Они были, конечно. И чувство мучительной неловкости у меня очень часто бывает, когда я вспоминаю какие-то вещи. Но я никогда не совершал сознательных подлостей и надеюсь, что их впредь не совершу. Чтобы я, например, сознательно делал человеку какую-то пакость, радовался чужой беде, доносил, присоединялся к травящему большинству — вот этого не было. Были в личной жизни всякие ошибки, глупости, иногда свинства. Но тут, видите, в чём дело. Я думаю, что этими свинствами я всё-таки спасался от чего-то большего.

Мне стыдно главным образом за те ситуации, когда я, может быть, не сразу распознавал человека, когда я слишком тесно общался с негодяями, когда я так или иначе поддерживал их начинания (не политические, а личные). Ну, просто бывает так, что нравится человек, а потом оказывается, что он негодяй. В большей части случаев, слава богу, какое-то зрение мне помогало, но довольно часто я не распознавал этого. Несколько раз я выразился резче в печати о некоторых людях, чем следовало, но это тоже, может быть, неплохо. Знаете, я всё-таки считаю, что надо расширять границы общественной терпимости. Слова можно говорить любые. К делам надо быть, мне кажется, более требовательным.

«Насколько верной вам кажется версия русской истории Александра Янова? Имею в виду дихотомию „патерналистской“ и „европейской“ традиций».

Как бы так это сформулировать? Я очень люблю Александра Янова. Я согласен с большей частью его выводов относительно так называемой Веймарской России. Он очень точно предугадал всё, что будет после Ельцина: и взрыв настоящего русского фашизма… Во всяком случае, процесс БОРН, который сейчас идёт — это на 90% предсказанные им вещи.

Другое дело, что я не очень разделяю яновскую апологию российской новгородской традиции. Если бы она была действительно такой цветущей и устойчивой, может быть, она бы выжила и пережила. Но я не настолько знаю историю Новгорода и его покорения, чтобы об этом судить. Мне кажется, что Янов действительно в этой дихотомии слишком радикален. Никакой дихотомии нет.

Я как-то своего одного американского студента спросил: «Как по-вашему, то, что русские, с одной стороны, издеваются всегда над властью, а с другой — соблюдают полную лояльность; рассказывают на кухнях анекдоты, при этом вешают портреты — это проявление особой степени свободы или особой степени рабства?» Он сказал: «Не думаю, что это в вашем случае mutually exclusive events, это не взаимоисключающие вещи». Они действительно друг друга не опровергают.

Д.Быков: Ходорковский — человек с другим опытом. Может быть, он дышит другим воздухом

Я думаю, что патерналистская и европейская традиции в России сосуществуют. И главная традиция в России — это традиция существования независимо от власти: соблюдение внешней лояльности, полный отказ от какого-либо участия в политическом решении своей судьбы, соблюдение всех приличий, требуемых властью, и несоблюдение ни одного закона. Вот так бы я сказал. Это не дихотомия, это не глупость, это такой ум. Это не две головы, это не мутант, а это такой Горыныч, это такой Тяни-толкай. Это действительно огромная степень свободы при огромной степени рабства. Это российское ноу-хау. Вот это Россия внесла в мировые политические системы. Поэтому бессмысленно интерпретировать Россию в западнических или патерналистских терминах. Она — и то, и другое.

«Скажите пару слов про Нодара Думбадзе». Я считаю его очень крупным писателем. И Грузия любит его заслуженно, и целый парк сделан его имени с его персонажами. В детстве мне очень нравилось, конечно, «Я, Бабушка, Илико и Илларион», и в полный восторг я приходил от «Я вижу солнце», хотя мне сейчас эта вещь кажется несколько сентиментальной и плосковатой.

Лучшее произведение Думбадзе, как представляется — это роман «Белые флаги», очень глубокое исследование 70-х годов. А 70-е годы действительно были непростые, они были насыщены, сложны чрезвычайно. И очень важно, что этот роман по-русски долго не выходил, а вышел только по-грузински. Он разоблачает и коррупцию, и неправедные суды, и всю систему советского вранья, но при этом очень дельные вещи говорит о роли интеллигенции на самом деле. Нет, «Белые флаги» — великий роман абсолютно. Ну и, конечно, «Закон вечности».

«Расскажите о Вашем отношении к Библии как к литературному произведению». Вот это очень своевременный вопрос.

Дело в том, что у нас литературного, филологического анализа Библии — не богословского, а именно литературного — почти нет. А ведь Библия… Как замечательно сказал Александр Кабаков (спешу подпереться авторитетом классика): «Если бы евангелисты не были гениальными писателями, то Библия никогда не победила бы в мировом масштабе, никогда бы не победило Евангелие, христианство не победило бы». Это верно.

Тут дело не в маркетинговых технологиях. Тут дело в том, что каждая значимая переломная эпопея несёт в себе благую весть. Благая весть христианства заключалась в том, что сила проигрывает, а слабость, благородство, добро побеждают; что сила и зло эффективны на коротких дистанциях, а на длинных беспомощны. Благая весть Евангелия заключалась в том, что сила Рима бессильна, а слабость одинокого бунтаря и его 12 учеников способна дать бессмертие. Бессмертие — кто хочет, понимает метафорическое, кто думает, что реальное.

Правильно, конечно, мы все повторяем, что без воскресения Христа вера наша пуста. Как говорил Александр Мень: «Земная карьера Христа закончилась крахом». Но вера в воскресение сама по себе не сработала бы, если бы не чувствовали абсолютной моральности этого учения. Конечно, моральность этого учения составляет одно из главных эстетических качеств Библии. Ошеломляющая новизна, парадоксальность, бесстрашие перед лицом смерти, презрение к смерти. Мне кажется, что в Ветхом Завете скорее эта жестоковыйность для нынешнего времени по-настоящему не актуальна и не понятна. Ветхий Завет нужен для того, чтобы тем сильнее, тем непобедимее просиял Новый.

У меня есть ощущение, что Новый Завет отчасти выдержан в жанре высокой пародии по отношению к Ветхому (высокой пародии не в издевательском смысле, а в смысле радикального переосмысления), как «Дон Кихот» — высокая пародия относительно рыцарского романа, сразу переводящая его в иной регистр. И, конечно, то, что из всех историй человечества, когда-либо рассказанных, история массовой травли и посмертной победы Христа самая главная и сама наглядная — это, по-моему, несомненно. И это, кстати говоря, лишний раз показывает, что массовость ничего не решает. Одни и те же люди с интервалом в семь дней кричали Христу: «Осанна!» — а потом: «Распни его!» Это книга ещё о том, что не надо особенно верить рейтингам. Вот это, мне кажется, очень важно.

Меня могут спросить: «А не кощунство ли — исследовать боговдохновенную книгу как художественный текст?» Нет, конечно, потому что ещё и Достоевский сказал нам (я опять подпираюсь авторитетом классика): «Если бы 100 мудрецов 100 лет думали, и то бы они не выдумали ничего благороднее христианства, умнее христианства и точнее христианства».

Никто не запретит нам рассматривать Библию как художественный текст, коль скоро мы говорим цитатами из неё, мы пользуемся этими цитатами для обозначения многих тончайших несказуемых состояний. Почему же не исследовать её как художественный текст? Очень интересная композиция, радикальная новизна композиции. Смотрите, отобраны четыре текста, которые, как четыре прожектора с разных сторон, высвечивают одну биографию. Этим приёмом до сих пор толком люди не научились пользоваться.

«Как там жизнь в пиндостане?» — спрашивает prizrak000. Не знаю, я там не так много времени провожу. Но вообще неплохо, мне кажется. «И второй вопрос. Под какой фамилией там живёте: Быков или под настоящей — Зильбертруд? Моя настоящая фамилия Быков, дорогой prizrak. И я вам честно скажу, что если бы не я, то о моей фамилии Зильбертруд вы бы не знали. Это я вам рассказываю и никакой тайны из этого не делаю. Но то, что вы лишний раз решили об этом спросить, а о литературе и политике у вас вопросов нет — это достаточно красноречивое с вашей стороны признание.

„Очень хочется услышать лекцию о Довлатове“. Будет, господа. Всё будет. Подождите.

„Какие ещё советские любимые массами барды, поэты и писатели, как Высоцкий, не нашли бы себя в сегодняшней жизни?“ — человек прочёл статью в „Профиле“. Спасибо, Артур.

Никто не нашёл бы. Шукшин не нашёл бы (мы сейчас об этом будем говорить), Тарковский, Стругацкий Аркадий не нашёл бы. Естественно, что в жизни этих людей была стратегия самоуничтожения. Посмотрите, сколько сделал Трифонов и с какой скоростью: каждый год по большому роману (правда, после долгого периода молчания). Ведь невозможно представить, что „Другая жизнь“, „Старик“ и „Нетерпение“ написаны на протяжении одного пятилетия.

Дело в том, что такая интенсивность саморастраты была не только протестом против вялой и дряблой тогдашней жизни. Нет. Я думаю, что люди чувствовали, что им мало осталось, и торопились реализоваться по полной программе. И здесь неважно, что Трифонов совсем молодым умирает от тромба после операции почки, а Шукшин совсем молодым — на съёмках у Бондарчука от сердечного приступа, а Стругацкий тоже, в общем, не старым человеком сгорает от неизвестной болезни (скорее всего, от рака печени) в течение года в 1991 году. Тоже посмотрите на интенсивность их творчества невероятную. Конечно, тут были и запои — и запои творческие, и запои алкогольные. Эти люди понимали, что они — последние представители великого искусства, а наступает время страшной простоты, в котором им придётся просто задохнуться. Ну, что делал бы Тарковский в 90-е годы, что бы он снимал? Это совершенно понятно. Я сейчас поговорю об этом довольно подробно.

„Необходимы ли в XXI веке вузы? По крайней мере, в том виде, в котором они есть у нас сейчас?“ Абсолютно необходимы. Не как центры образования, а центры, вокруг которых группируется академическая наука, профессура, как центр общения между профессором и студентом.

Понимаете, не надо думать (вообще, это очень банальное заблуждение), что вуз существует для того, чтобы учить наших лоботрясов или нас, когда мы ещё сами лоботрясы. Нет. Функция института, функция университета не только педагогическая. Просвещение — это не только педагогика. Ну, что мы вобьём ещё в одну голову ещё несколько физических или литературных законов? Нет. Это среда, сфера общения, взаимопонимания.

Я знаю по себе, что я у студентов могу научиться большему, чем они у меня. И это не потому, что у меня в последние два года много действительно гениальных студентов. Чтобы это не было голословно, я надеюсь просто некоторых из них показать живьём в лектории „Прямая речь“. Они уже хотят сами читать лекции, и я не могу их в этом ограничить. По-моему, это будет весело. Мы их послушаем, конечно. Они удивительно и интересно рассказывают! Особенно интересен процесс думанья у них.

Понимаете, вуз — это среда общения и среда творческой свободы. Вот почему университеты для всякой власти, кроме самой бесстыдной и тоталитарной, всегда неприкосновенные. Студенты отстаивают свою вольницу. Если любимого профессора выгоняют, они идут на демонстрацию, как было с Менделеевым. Если любимого профессора запрещают, запрещают ему говорить, то они устраивают домашние кружки. Если студентов призывают в армию, они выходят на демонстрации к Казанскому собору. То есть студенчество должно отстаивать свою вольность. Студенчество — это школа гражданского мужества, гражданской позиции. Потом, конечно, они становятся буршами, филистерами. Когда описывает Гофман студентов, он издевается над ними, потому что кричать они горазды, пить горазды, а отстаивать свои права — нет.

Д.Быков: В наше время амбивалентность ценится ещё дороже, чем плоскостопие в военное время

Но я уверен, что традиция русского университета — это традиция вольности, культурного, ничем не стеснённого общения. Конечно, вуз… Ну, как Новосибирский, я не знаю, родной для меня университет. В Новосибирском Академгородке прошли лучшие мои дни, лучшие мои споры, самые интересные. Ни с кем мне не было так интересно. Конечно, Новосибирский Академ был тогда удивительной средой. Или Дубна, например. Даже в МГУ.

В конце концов, когда на журфаке в 1984 году профессор Богомолов на примере „Москвы — Петушков“ объяснял главные композиционные закономерности, а Евгения Вигилянская на примере Галича в том же 1984 году объясняла, что такое анафора — это тоже была такая вольность. Ох, много я мог бы порассказать про тогдашний журфак! Ну, уж ладно…

„В ноябре прошлого года Вы запустили проект документального цикла „Ленин. Человек, у которого получилось“. Мне посчастливилось содействовать реализации проекта покупкой акции. Буду Вам признателен за ответ относительно судьбы киноленты“.

Я тогда ещё не знал, что Сорокин собирается писать сценарий о Ленине. Скоро, говорят, выйдет, точнее, начнёт сниматься фильм о нём. Как только мы соберём какие-то деньги… Мы собрали достаточно для съёмки одной серии, но их должно быть четыре. Я абсолютно уверен, что рано или поздно этот проект разморозится. Ну, пройдёт кризис. О Ленине всё равно надо будет говорить. Надо думать, почему у него получилось, чтобы больше так не получилось, а чтобы получилось иначе.

„Вы можете внятно объяснить, почему вы не можете поехать в Крым? Вам запретили туда ездить в Принстоне?“ Да нет, что вы? Там и понятия не имеют, что я туда собираюсь. „Боитесь, что вас лишат визы, станете нерукопожатным? Какие вообще могут быть причины у нормального российского гражданина, чтобы не поехать в Крым как частное лицо? Не понимаю…“

Да многие могут быть причины. Понимаете, я не хочу ехать в тот Крым, где висит моя фотография на стенде „Они — враги“ или „Они — предатели“. Это висело в Симферополе. Я не хочу ехать в тот Крым, который предполагается сделать большой военной базой или военно-спортивной школой для подростков. Я не хочу ехать в тот Крым, который весь пронизан беспрерывной, довольно грубой и иногда довольно подлой агитацией. Я не хочу посещать Крым, насильственно взятый в удобный момент — при том, что мне всё время говорят: „Всё население было „за“. Всё население было „за““.

Видите ли, я уже сказал, что если бы мы всегда исходили только из мнения населения… Когда-то всё население было за то, чтобы распять Христа. Ну, всё абсолютно. „Отпусти нам Варавву!“ — ну и Пилат руки умыл. Я не верю в то, что только мнение большинства способно здесь принимать решения. Были законы, были международные обязательства. Даже не в этом дело.

Понимаете, я всегда мечтал, чтобы Крым был наш, но не в таких обстоятельствах, не таким путём. Я не могу поехать в тот Крым, который стал символом вот этой идеологии. В любой другой — пожалуйста. Но сейчас он её олицетворяет. Это, понимаете, такая своего рода епитимья. Это я сам на себя наложил это запрет — в самое моё любимое место на свете, где я написал лучшие стихи, где я был наиболее счастлив в любви, в самую счастливую точку, в „Артек“. И я, кстати, очень благодарен Алексею Каспржаку, потому что он после моей статьи меня позвал туда. И я бы с удовольствием поехал, но я честно сказал: „Я сейчас не могу“.

Может быть, сложатся иначе обстоятельства. Может быть, когда-то, когда изменится или статус Крыма, или идеология России, или отношения России и Украины, может быть, всё будет иначе. Может быть, я туда поеду, потому что для меня невыносима мысль о том, что я больше Крыма не увижу. Понимаете, мне легче с ума сойти. Но сейчас — нет. Владлен, если вы этого не понимаете, что же я могу сделать? Помните, как говорил Карлсон: „Мне очень жаль, что вы этого не понимаете“. Ну, не все же быть понятливыми.

„На одном из форумов с удивлением обнаружил многочисленные мнения о том, что „Сто лет одиночества“ — пустая книга“. Максим Викторович, не всегда многочисленность означает правоту, в третий раз повторю. „Можете ли вы доказать, что книга великая?“ Конечно, могу.

Эта книга создала новую литературную территорию, она создала матрицу Латинской Америки в литературе. Она, конечно, стоит и на плечах у Хуана Рульфо, и, конечно, у Борхеса, хотя в меньшей степени, и, может быть… Да вся латиноамериканская литературе, даже Кортасар, начавший раньше Маркеса, вся латиноамериканская литература подготовила появление этого шедевра. Только использование ноу-хау Салтыкова-Щедрина, я в этом абсолютно уверен — написание истории одного города, которая вбирает в себя все мифы, — только это позволило Маркесу создать книгу, которая нанесла небывалую ещё территорию на литературную карту мира. И потом, конечно, напряжение невероятное, невероятное стилистическое напряжение.

Вот вопрос о Гирине: „Видели ли вы таких абсолютно здравых людей? Или это авторская фантазия?“ Гирин — это герой „Лезвия бритвы“. Он действительно очень здравомыслящий человек. Он, как и многие советские люди, верит в силу рассудка настолько, что даже красоту объясняет рациональностью. Помните, там Гирин произносит такой монолог: „Загнутые ресницы мы считаем красивыми, потому что загнутые лучше предохраняют от снега“. Ну, это всё равно, что теория Чернышевского, „Прекрасное есть жизнь“: „Рассвет красив, а закат некрасив“. — „Почему?“ — „Потому что жизнь — витальная сила“. Я огрубляю, конечно. Что касается Гирина: я встречал таких людей. И я думаю, что сам Ефремов в огромной степени был одним из таких людей.

Меня тут спрашивают: „Что хорошего в духе Пруса почитать про Древний Египет?“ Про Египет — не назову. Но в духе Пруса — это „Таис Афинская“ Ефремова. Там такая же замечательная экзотика, эротика, всякие интеллектуальные замечательные не скажу, что потуги, а намерения. Конечно, сочетание бурного эроса и философии в „Таис Афинской“ дурновкусно, но это такой нормальный роман Серебряного века, на которых, собственно, Ефремов и был воспитан.

Понимаете, как? Конечно, в рассуждениях Гирина есть своя пошлятина, но дело в том, что человек-то он обаятельный, обаятельна его жертвенность, альтруизм, сила. Он — воплощение лучших черт идеального советского человека. Таким был и Ефремов, великий наш палеоархеолог, крупный мыслитель, замечательный стилист. Вот уж тут слово „стилист“ произношу без отвращения.

„Думали ли вы о продолжении „ЖД“?“ Нет, конечно. Там только жизнь может…

„Для меня самым сильным нашим фильмом о войне является „Они сражались за Родину“ — фильм, после которого войну будешь гнать от себя и от страны всеми силами. Почему он не становится главным фильмом на наших экранах?“

Мне как раз он не кажется лучшим фильмом ни Бондарчука, ни о войне. Ну, уж если у нас такой фильм, как „Иди и смотри“, не отгоняет всякие мысли о войне, то о чём мы говорим? Понимаете, вот после „Иди и смотри“ в России всё равно есть люди, которые кричат „Heil Hitler!“, которые кричат «14/88» — после того, как им показали, как людей заживо жгут в белорусских деревнях. Я всегда считал, что это фильм за гранью искусства. Он невозможен. Это действительно ниже всякого пояса. Но ничего не поделаешь, Климов вместе с Адамовичем считали, что тогдашнего человека иначе не пробьёшь.

Я вам должен сказать, что когда пошёл на этот фильм впервые (в „Звёздном“, как сейчас помню), я увидел, как туда входит весёлая пьяная компания тогдашних гопников, их довольно много было. Они пиво пили, девок тискали, друг друга лапали, выкрикивали что-то. Я видел, какими они выходили с этого фильма: они были просто ударены, действительно ушиблены.

Я никому не посоветую. Когда меня мои дети спрашивают (мои собственные или мои школьники), советую ли я им смотреть „Иди и смотри“ — нет, не советую! Потому что я помню свою реакцию на картину. А есть люди, которых иначе не пробьёшь. Так что вот этот фильм я бы порекомендовал. Фильм Бондарчука, конечно, на этом фоне слишком советский и слишком пафосный.

„Ваш эталон художественного произведения в биографическом жанре?“ Набоков, четвёртая глава „Дара“ о Чернышевском — очень хороший текст. Абрам Терц, „В тени Гоголя“. „Прогулки с Пушкиным“ — очень хороший текст. И Вересаев, опыт литературного монтажа, „Пушкин в жизни“.

Д. Быков
― Привет ещё раз, братцы-полуночники! Один Быков с вами тут пытается отвечать на всё пребывающие неуклонно и всё более экзотические вопросы. Ну, я попробую, прежде чем мы перейдём к Шукшину.

Спрашивают, что я думаю об открытии графологов, которые подтвердили якобы тождество старца Фёдора Кузьмича и Александра I. Это надо Леонида Бежина спрашивать, который этой экзотической теорией занимался больше всего. Льву Толстому она казалась не скажу, что очень убедительной, но художественно перспективной. Замечательная повесть „Посмертные записки старца Фёдора Кузьмича“, незаконченная, к сожалению. Очень хорошая поэма Давида Самойлова „Струфиан“. В общем, привлекала русских авторов эта тема.

Д.Быков: Есенин — просто чемпион по бесстыдству самообнажения в русской литературе

Как вы понимаете, без генетической экспертизы на этот вопрос не ответит никто. Генетическая экспертиза в наше время, слава богу, возможна, но есть огромное количество препятствий. К тому же, родственники Романовых, насколько я знаю, возражают, возражает Церковь, возражают разные официальные лица. Было бы безумно интересно.

Понимаете, это был бы некоторый разрыв русского шаблона. Александр I не просто сначала начал реформы, потом провёл контрреформы, потом убедился, что они зашли в тупик — и умер. А тут вот ушёл. Не было ещё ухода. Понимаете, в России всякое бывало с царями — их свергали, их убивали, они умирали естественной смертью чаще всего, — но не было такого, чтобы они уходили. Это действительно грандиозное, единственное в своём роде решение Александра I.

Показывают до сих пор в Таганроге церковь, где он молился перед уходом. Показывают круг, на котором он стоял, лежал потом, где он, видимо, простудился. Показывают место, где он во время этой молитвы принял решение уйти. Ничего не понятно. И мне бы безумно хотелось, чтобы это было так, но я не очень верю в то, что это так.

Это интересная история. Есть огромное количество попыток расшифровать загадочные слова „а крыют струфиан“ — якобы „я прячу себя“, „крою себя“, покрываю себя», как страус прячет голову. Масса замечательных попыток расшифровки этого листа бумаги, который от него уцелел. Почитайте, всё это подробно есть в Сети. Я когда-то очень интенсивно этим всем занимался. Меня две тайны занимали: манускрипт Войнича и Фёдор Кузьмич. Ну, вот сейчас манускрипт Войнича… Да, ещё перевал Дятлова, конечно. О перевале Дятлова мы, наверное, никогда не узнаем. По-моему, по крайней мере, там сошлось несколько обстоятельств, а не одно.

Что касается манускрипта Войнича, то, в общем, с ним всё стало понятно после того, как изучили наконец состав краски и выяснили, что такой минерал есть только в Мексике. И стало понятно во всяком случае, на каком языке это написано и что там искать. Тайн меньше не стало, но стало понятно, где искать. А вот тайна Фёдора Кузьмича для меня — одна из самых привлекательных. Но думаю, что мы всё равно ничего не узнаем.

Вот хороший вопрос: «Многие сравнивают правление Путина с правлением Николая. Отчего же вы, Дмитрий, не с Гоголем и Пушкиным, а затесались в компанию с Чаадаевым и Белинским? Сергей Анатольевич».

Сергей Анатольевич, я как раз с Гоголем и Пушкиным, понимаете, как раз я с ними. Я пытаюсь примазаться именно к ним. Но я не вижу большой разницы между ними и Чаадаевым и Белинским. Это были люди, нормально общавшиеся. И, между прочим, к Чаадаеву Пушкин адресовал одно из лучших своих стихотворений:

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!

А вы из всего этого помните только императив «Души прекрасные порывы!».

«Что с попами-то будем делать?» Да ничего не будем делать. Как я уже говорил, они сами с собой всё сделали. «Вот они собрались, — пишут, — заграбастать Исаакиевский собор». Ну, зачем такая оценочная лексика? Они хотят, скажем так, простереть над ним длань, простереть над ним свою благодать они хотят. Ну, пожалуйста, пускай. От Исаакиевского собора не убудет.

Тут ещё спрашивают, как я думаю насчёт высказывания Ромодановского, главы миграционной службы ФМС, что «утечка мозгов не является проблемой». Она действительно не является проблемой, он прав. Если бы она являлась проблемой, что-то бы делали, чтобы эту утечку как-то остановить — ну, не закрывали бы границы, а иное что-то. Да, она не является проблемой. Он просто констатировал факт. И я вам сейчас, ребята, скажу более важную вещь, как мне кажется.

Мы напрасно думаем, что это проявление глупости — все эти запретительные законы. Это проявление тончайшей интуиции власти, потому что прекрасно эта власть понимает, что при усилении интеллектуальной активности, интеллектуальной деятельности, при появлении хоть какой-то независимой прессы, при появлении хоть какого-то интеллектуального поколения, хотя бы интеллектуальной атмосферы устаревшие политические «ноу-хау» покажут всю свою обветшалость и станет просто понятно, что эта политическая система при умном избирателе, при умном населении функционировать не может.

Значит, она заботится о своей пролонгации. Она для этого очень тонкими, очень умными приёмами насаждает в обществе ощущение идиотизма, ощущение нарастающего идиотизма: «А вот запретим курить тут и запретим курить на экране. А вот объявим недействительной всю историю, начиная с такого-то года. А вот возьмём один праздник и заменим другим праздником. А вот устроим всенародную дискуссию о том, должен ли стоять на Воробьёвых горах князь Владимир».

В самом деле, это насаждение эклектики, интеллектуальной несостоятельности, абсолютной умственной безответственности. Это нормальная позиция. Вы напрасно думаете, что это глупость. Это как раз очень тонкий стратегический ход. Сегодня власти противостоит не тот, кто выходит протестовать. Вот вы говорите, что русские националисты ушли в подполье и занимаются физическими тренировками. Скажем так: русские несогласные тоже ушли в подполье и занимаются интеллектуальными тренировками. Они говорят о книжках всяких, они пытаются выучить детей. Сегодня с властью борется тот, кто возражает её интеллектуальному уровню.

«Как вы думаете, почему у нас не приживается литература ужасов?» Чтобы она прижилась, нужно понятие нормы. У нас оно несколько извращено.

«Где можно прочитать ваши стихи 2013–2014 годов?» Не в порядке саморекламы отвечаю, а просто в порядке отчёта. У меня вышла книжка, которая называется «Ясно», там сплошная лирика. В сентябре будет вечер поэзии, и там всё это почитаем.

«Как вы относитесь к Селину — „Путешествие на край ночи“? Местами точные наблюдения, но мрачные и обёрнутые в специфическую лексику».

Я не люблю Селина. И его путь к фашизму мне представляется естественным, потому что мизантропия, неверие в человечество, постоянное брюзжание всегда кончаются если не фашизмом, то, по крайней мере, состраданием к нему. Я не думаю, что «Путешествие на край ночи» как-то уж очень хорошо написано. Лимонов, я помню, мне говорил о том, что эта книга повлияла на несколько поколений. Наверное, повлияла. Но мне кажется, что Борис Виан гораздо лучше: он и добрее, и остроумнее, и изобретательнее.

«Как Вы относитесь к творчеству Алексея Слаповского?» Никого особенного специального отношения нет, такого, чтобы я набрасывался на каждый его текст. Одно, чего не отнять у Слаповского — он умеет быть увлекательным и весёлым, и его легко и приятно читать.

«Вопросов у нас, украинцев, давно нет». Очень напрасно. У нас есть ответы. «Остались размышления: почему в России вслед за „Дождём“ или „Эхом Москвы“ не появляется даже попытка самостоятельных ТВ-каналов?» Знаете, хороший очень вопрос, тут тоже можно подумать.

Дело в том, что культура публичного политического протеста в России не очень традиционна, она не имеет больших корней. Этому надо учиться, может быть. Но у России зато развита хорошо другая культура: самиздат, демотиваторы, интернет-дискуссии. То есть нам необязательно иметь канал для публичных выяснений отношений, а чаще — для публичных склок и драк. Вполне достаточно нам интернет-кричалок, интернет-обзывалок.

Я уже говорил, что это такая политическая культура — удивительное сочетание свободы, рабства и полной независимости от власти. Это и не хорошо, и не плохо. Это так. Другое дело, что просто эта культура изжила себя, потому что в XXI веке уже нельзя, чтобы твою судьбу всё время кто-то решал, а ты на кухне брюзжал. Тоже мне, вообще, выдумали. Это, конечно, не очень хорошо. Но я думаю, предстоит учиться. Пока нам вполне хватает того, что мы здесь делаем.

«Знаете ли творчество омского поэта Аркадия Кутилова?» Знаю. Очень трагическая судьба. Понимаете, как и в случае с Губановым, грех сказать, как и в случае Рембо, я не считаю, что эта стратегия саморазрушения образцовая, правильная. Хотя Кутилов был человеком очень одарённым. Мне кажется, Сергей Чудаков был гораздо талантливее. Сергей Чудаков или Вадим Антонов.

Меня тут многие спрашивают, кого бы я мог назвать сегодня… Два уже пришло вопроса: «Кто сегодня проклятые поэты?» Я писал уже про это. Сергей Чудаков — блистательный, по-моему, поэт. Олег Осетинский в своё время познакомил меня с его творчеством. Лично я его, увы, не знал. Жолковский хорошо был с ним знаком и замечательно писал о нём. Он был такой действительно, что называется, man about town, человек, которого все знали в Москве. Все знали, что он сутенёр, все знали, что он книжный вор, но его стихи как-то очень многое окупали. И не зря Бродский ему посвятил «На смерть друга». Хотя мне кажется, что стихи самого Чудакова лучше, чем это стихотворение.

Д.Быков: Гениальность — это ощущение железных закономерностей бытия

Ваша походка, как пыльная лента
Синематичных директорских лож,
Что пробуждает в душе импотента
Не до конца позабытую дрожь.
Перебирай же худыми ногами,
Грубый асфальт каблучками дави…

Нет, он прекрасный был поэт. Посмотрите, «Колёр локаль» вышла его книга.

Ну и, конечно, небезынтересный и, я считаю, очень крупный поэт Вадим Антонов — тоже совершенно забытый, роковой. Гениальные рассказы в стихах. Я должен вам сказать, что из влияний, которые я отслеживаю, из людей, которые повлияли на меня больше всего, была его публикация в сентябре 1982 года в «Литературной учёбе» — поэма «Графоман», такой рассказ в стихах. Это просто абсолютно новая была форма, меня это поразило. Меня Дидуров с ним лично познакомил. Антонов был довольно страшный человек, такой бывший король московского двора, такой, как рысь, действительно страшный драчун, и убит был в драке в 52 года всего. Но поэт был ого-го! Песни какие писал.

«Как Вы относитесь к акунинской формуле аристономического человека? Это тот, кто стремится к развитию, обладает самоуважением, ответственностью, выдержкой и мужеством, при этом относясь к другим людям с уважением и эмпатией». Абсолютно полная характеристика. Я бы мог на это даже сказать… Я вообще люблю «Аристономию», люблю акунинские идеи о благородном муже, мне это напоминает замечательную песенку Кима… Юлий Черсанович, привет вам! Я знаю, вы слушаете.

Это знают даже дети,
Как прожить на белом свете;
Проще этого вопроса
Нету ничего!
Просто надо быть правдивым,
Благородным, справедливым,
Умным, честным, сильным, добрым —
Только и всего!

Возникает вопрос: а что же я считаю определяющим? Что вообще в моём понимании хороший человек? Я сейчас скажу рискованную вещь. Мне за это, конечно, прилетит. Но, с другой стороны, за что мне не прилетит? Я же говорю: голову поднял — уже прилетает.

Мораль выдумана одними людьми для угнетения других, традиционная мораль. Мораль — вообще это такой инструмент фарисейства и лицемерия. Для меня хороший человек определяется неспособностью к травле (ну, апофатические такие вещи, через «не»), неумением злорадоваться, злорадствовать при виде чужого горя и тем, что называет Акунин «эмпатией», а я назвал бы «даром воображения». Мне когда-то Серёжа Дяченко, замечательный писатель, как раз и сказал: «Эмпатия — это следствие развитого воображения». Человек может представить себя на чужом месте, и отсюда дар сопереживания. Поэтому — дар воображения ещё. И я бы добавил, конечно, сюда сентиментальность: любовь к родне, к своим. Сентиментальность.

Если вас интересует мой «кодекс хорошего человека» (вот тут об этом спрашивают), то в тексте Марины Цветаевой «Милые дети!» изложено всё, что я считаю моральным, вот всё в лучшем смысле — не в смысле общепринятой морали, морали угнетения, а в смысле кодекса поведения: «Не ругайте своего при чужих. Чужие уйдут — свой останется. Не лейте зря воды, потому что из-за её отсутствия в пустыне погибает человек. Когда вам говорят: „Так никто не делает“, — отвечайте: „А я кто?“» Ну и так далее. Там всё написано.

«Насколько, по-вашему, актуален Блок? Меня в своё время пробрала до дрожи его поэма „Двенадцать“. Перечитал во взрослом возрасте — нет того впечатления».

Дорогой ctar, это объяснить очень просто: Блок не во всякое время воспринимается. Я помню слова Засурского, сказанные нам как-то. Я его спросил (часто это цитирую): «Почему Капоте не писал в последнее время?» Он долго думал, подбирал социальные всякие причины, а потом сказал зло: «Просто потому, что хороший писатель может писать во всякое время, а великий — не во всякое». И я всё время этим утешаюсь, когда у меня творческие кризисы бывают. Понимаете, я всегда был убеждён, что Блок — это поэт, понятный по совпадению некоторых внутренних колебаний. Сейчас не блоковская эпоха.

«О Лермонтове ещё не написан серьёзный роман. Как Вам нравится Борис Садовской вообще и его роман „Пшеница и плевелы“? С приветом из Донецка (ДНР)». Дорогой damiano, очень хороший вопрос.

«Пшеница и плевелы» не очень мне нравится. Я солидарен здесь с точкой зрения, наверное, Андрея Немзера, который совершенно правильно пишет, что «Садовской напрасно приписывает Лермонтову сифилис, потому что сифилис был у него, а не у Лермонтова». Но проблема не в этом.

Отношение к Лермонтову, как к демоническому, губящему, разрушительному началу, в русской традиции не ново. И мне кажется, что увидеть эту разрушительность и демонизм — это полдела. Надо видеть прежде всего лермонтовское страдание. И не надо забывать, что Лермонтов же эволюционировал очень сильно. От человека, написавшего «Двух великанов», до человека, написавшего «Родину» или «Смерть поэта», дистанция огромного размера. Он эту дистанцию прожил.

Я говорил много раз о том, что в основе русской культуры, всякого её этапа всегда стоят раскаявшийся варяг и раскаявшийся хазар. Пушкин с его ранним безумным либерализмом и поздним таким же страстным консерватизмом — и Лермонтов, прошедший ровно обратный путь. Толстой и Достоевский — такая же пара. Горький и Андреев — такая же пара. Это очень важно помнить. Поэтому «Пшеница и плевелы», ну, не Садовскому было писать.

Если говорить в целом, то Борис Садовской был хороший поэт. У него была очень трагическая жизнь действительно. Он правильно писал: «Жизнь, перешедшая в житие». Вот это его монастырское, фактически в коморке полусуществование в течение 30 лет, забытый абсолютно. Но он был, конечно, поэт с чертами очень и очень талантливого автора, такой нео-Языков, я бы сказал.

Я перехожу всё-таки по многочисленным требованиям уже к Шукшину, потому что мало остаётся времени. И вот что мне тут кажется важным сказать. На многое не успел я ответить.

«Вы приятельствуете с Искандером и Пьецухом». Не приятельствую, я с ними знаком. Как говорил в таких случаях Кабаков: «Он отличает меня от стенки». Будут ли новые их тексты? Искандер — будут. Стихи будут, он пишет довольно много стихов. Прозы не пишет сейчас. Он говорит, что для того, чтобы писать прозу, надо долго сидеть за столом — спина болит. А Пьецух постоянно пишет. Новое эссе, по-моему, только что появилось в «Дружбе народов» или в «Октябре».

Вот что касается Шукшина… А, нет, не могу не ответить, вот только что пришло: «Ваше мнение о творчестве Тимура Шаова». Тоже я дружу с Тимуром, выступал с ним много раз. Тимур хороший, и у него есть песни превосходные. Самая моя любимая — «Всё будет обалденно». Ну, он не претендует же на такую серьёзность, на лирику. А между прочим, у него есть очень хорошие лирические песни. Семёна Слепакова я тоже люблю.

Значит, что касается Шукшина. Наконец-то. Видите ли, для начала: пришёл вопрос про «Третьи петухи». «До третьих петухов» и «Москва — Петушки» — два странным образом созвучных текста о 70-х годах, конце 60-х. Я добавил бы к ним ещё «До петушиного крика» Наума Нима, очень страшную повесть о тюрьме.

Дело в том, что «Москва — Петушки» и «До третьих петухов» — это две такие поэмы о национальном характере. Этот национальный характер до сих пор не прояснён, поэтому приходится нам сейчас о нём говорить и думать. Шукшин вообще всю свою поэтику, всю свою систему приёмов (кроме романа «Я пришёл дать вам волю», о котором мы сейчас будем говорить особо) построил на одном мучительном контрасте, на одной очень важной проблеме. Он в принципе — человек единства, человек цельности и цельного мировоззрения. Для него ужасно, что раскалывается русский мир, советский мир. И он об этих расколах пишет.

Д.Быков: Талант — это масса прекрасных, иногда виртуозных произвольных конструкций. Но они могут быть, а могут не быть

Он — летописец русского нового раскола: на город и деревню, на интеллигенцию и народ, на почву и город или, условно говоря, на запад и почвенничество. Он очень мучительно это переживает. Потому что человек-то он советский с советским опытом — армейским, учительским, председательским; человек естественный, как его Пашка Колокольников. И вот этот советский человек, скажем так, новая ипостась русского человека — советский колхозник, советский учитель, советский рабочий — мучительно ищет новую идентичность в раскалывающихся временах. Весь Шукшин — об утрате цельности.

«Верую!» — самый мучительный об этом рассказ, гениальный. Помните, вот этот мужичонка, не находящий себе места, весь из острых углов, как такой обычный шукшинский чудик, всегда худой, взъерошенный, вечно безумно раздражённый, часто пьющийся. Он вот от того и мучается, что цельное мировоззрение утрачено. Обратите внимание, что ведь поп-то умирает. Там же сказано, что поп смертельно болен. И когда смотрит на него как раз этот герой, он поражается его физической мощью. Он не понимает, где же в глубинах этого огромного тела сидит болезнь, которая его ест. Тем не менее, у него или рак лёгких, или туберкулёз. Вот подтачивает уже болезнь это могучее единое целое, единое тело. Так строится русская жизнь, что она обязана раскалываться. А почему? А потому что нет вещей, которые бы людей объединяли поверх всех различий. Революционная идея иссякла, а в остальном — каждый сам по себе.

Особенно мучительно этот конфликт обозначен, конечно, в очень знаменитом рассказе «Срезал». Ну, вот ездит Глеб Капустин, абсолютно типичный тогдашний персонаж. Вы же помните, что тогда в отсутствие веры большинство увлекалось всяким оккультизмом. Посмотрите, сколько этой оккультятины у Высоцкого: «То у вас собаки лают, то руины говорят», там тарелки, «Почему аборигены съели Кука?», шаманизм. Помните, проблемы шаманизма в районах Крайнего Севера, о чём Капустин говорит.

Все увлечены вот этой оккультятиной — а тут приезжают двое учёных, городских, интеллигентных, в дом матушки. И тут же приходит Капустин их срезать. Почему? Они ему ненавистны. Он занимается псевдонаукой, псевдоработой, псевдожизнью, он смысла не видит ни в чём. И он хочет их срезать, потому что он им завидует мучительно.

Вот на эти категории — на людей осмысленных и людей бессмысленно злых — тогда тоже всё разделилось. Интеллигенция постоянно чувствовала вину перед народом, народ — вину перед интеллигенцией. А вместе они всё время при этом ненавидели друг друга. Все эти расколы советские (вынужденно, естественно) существовали в отсутствие общего какого-то купола, общей интенции, которая бы всех объединяла и куда-то вела. Почему это было так? Можно много гадать.

Но Шукшин — именно как раз летописец вот этого трагического мучительного противостояния. «В городе жить невозможно», — это жители деревенские. Вместе с тем в деревне становится всё более тухло. И самое ужасное, что люди (вот это тоже одна из важнейших шукшинских тем) начинают люто ненавидеть друг друга! Они раздражаются потому, что идентичность их утрачена, что внутреннее их содержание утрачено, поэтому они безумно злятся на эту свою внутреннюю пустоту.

Вспомните рассказ «Мастер» про мастера, который церковь хочет восстановить, а ему не дают. Вспомните поразительный совершенно… Я, кстати, могу перепутать какие-то названия, они у Шукшина, как правило, неудачные, но иногда очень ёмкие, иногда очень точные.

Вспомните безумную лютую злобу, которая везде сопровождает героя рассказа «Шире шаг, Маэстро». Он просыпается в прекрасном настроении. Он идёт на работу счастливый. Он стишки сочиняет: «Отныне буду так: // Холодный блеск ума, // Как беспощадный блеск кинжала». Но он всё время полон мыслей, надежд на писательство. А потом просто всё это кончается тем, что несколько раз на него наорали — и всё, и погас вот этот огонь в его жизни. Почему это так происходит? Да потому что негде человеку абсолютно развернуться; потому что со всех сторон на него запреты налагаются; потому что жизнь лишена норм и сведена к запретам. Вот это самое страшное — утрата внутренней нормы.

Почему так происходит? Шукшин тоже над этим много думал. В сущности, «Я пришёл дать вам волю» — это роман, который весь исчерпывается названием, и это очень хорошо. «Я пришёл дать вам волю. А вы что сделали?» Понимаете, дело в том, когда нет внутреннего содержания, то волю давать бессмысленно, это кончится разинской трагедией. Ведь, собственно говоря, трагедия Шукшина — это трагедия человека думающего, знающего, мыслящего среди людей, которые забыли, разучились этому. И неслучайно Разин — это абсолютно одинокая фигура в романе.

Я роман этот не считаю удачей. Я вообще не считаю, что Шукшин был мастером крупной формы. «Любавиных» он сам терпеть не мог перечитывать. И это действительно плохая попытка в эпическом роде, все три тома в никуда, по-моему. Но в романе «Я пришёл дать вам волю» есть попытка всё-таки выйти за рамки советской исторической пафосной картины, есть попытка рассказать об этой сосущей внутренней пустоте.

Он не зря взял Разина, которого Пушкин называл «самым поэтическим лицом в русской истории». И поэтическим именно потому, что Разин — личность, Разин индивидуален. Он не просто воплощает, как тогда говорили, чаяния народные. Нет, он — именно личность, и единственная личность среди всех. А те, кем он окружён — это либо обаятельные бандиты, либо очаровательные придурки, либо люди, просто сознательно уклоняющиеся от всякого исторического думанья, слепо доверяющие атаману. Это тоже не очень хорошо.

Что касается «До третьих петухов». Владимир Бушин в своих дневниках, недавно опубликованных, говорит о том, что чудом напечатали эту вещь. Простите, что я упоминаю этого крайне одиозного критика, автора абсолютного пасквиля про Окуджаву, но Бушин — тоже свидетель эпохи, и какие-то ценные сведения он может сообщить. Вот он и сообщает, что первоначально повесть (как сообщает ему Викулов, редактор «Нашего современника») называлась «Не спи, Иван». Это как-то очень странно коррелируется с названием романа Жириновского (у него тоже есть роман, представьте себе), который называется «Иван, запахни душу!». Понимаете, это вечное такое представление о народе, как о таком рохле и тюте, как говорил Ленин, о таком беспомощном, добром: «А вот надо душу запахнуть и всем им показать!»

Я боюсь, что Шукшин в своём творчестве с неизбежностью эволюционировал в сторону озлобления и в сторону такой злой обиды: на городских, на интеллигенцию, на начальство — на всех. Потому что его Иван… Ну, я напомню сюжет сказки.

Там сидят библиотечные герои в запертой библиотеке и устраивают такой своего рода суд над Иваном (он дурак) и требуют, чтобы он принёс справку от некоего Мудреца загадочного, что он умный. Вообще, в большой моде был у диссидентов и в самиздате такой советский фольклор. Он позволял очень многое зашифровать, и поэтому, скажем, Стругацкие писали свой «Понедельник начинается в субботу» и особенно «Сказку о Тройке».

Вот Шукшин тоже, несколько в духе Стругацких, переосмысливает советский фольклор. И там у него Иван идёт к некоторому Мудрецу, который всё время накладывает резолюции. Это такой образ гигантского бюрократа. Вообще русский мир у Шукшина ужасно забюрократизирован. Например, там все со всеми дерутся, все друг друга ненавидят. Помните, там Онегин говорит Атаману: «Вы только не думайте, пожалуйста, что только вы народ. Мы тоже — народ». Начинается всеобщая драка, и всё время там Илья Муромец восклицает: «Мы раскололись! Не будет нам удачи». Пока вдруг Акакий Акакиевич не вскакивает на стул и не кричит: «Закрыто на учёт!» И сразу устанавливается спокойствие и люди перестают друг друга убивать.

Д.Быков: Мне стыдно за те ситуации, когда я не сразу распознавал человека, слишком тесно общаясь с негодяями

Действительно, может быть, советский бюрократизм был единственным, что как-то сковывало, как-то позволяло ещё не вырваться наружу самым губительным инстинктам. И в этом смысле советская власть при всех её отвратительных минусах играла роль некоего учителя в крайне малодисциплинированном классе, хотя это был учитель плохой.

Что касается метафор, которые там есть и которые довольно очевидные. Понятно, конечно, что Баба-Яга с дочкой — это такие современные мещане. Горыныч — очень хороший образ власти. Помните, он Ивану всё время запрещает то петь, то плясать. Ну, образ такой советской и идеологический, и всякой иной цензуры. Он Ивану говорит: «Вот ты поёшь: „Хаз-булат удало-ой“. Строчку „Я ему отдалась“ — нельзя, это эротика. „Голова старика покатилась на луг“ — нельзя, это жестокость». В общем, ничего нельзя.

И главное, что и эта Баба-Яга, мещанка такая, которая строит коттеджик, и Горыныч, вот эта духовная власть — они все от Ивана требуют, чтобы он плясал. Он только одно должен делать — всё время плясать. И он пляшет. Но он не глядит соколом, помните, он там пляшет без улыбки, без взмахов руками. Это пляска такая машинальная, вынужденная.

Потом там есть ещё довольно мощный образ интеллигенции. Интеллигенция — конечно, это бесы, которые осаждают монастырь. Помните, там… Ну, тут надо более глубоко это прочесть. Дело в том, что советская интеллигенция очень даже желала пойти в храм, она желала веровать. И это была не та вера, которую насаждают сегодня, не мракобесие, не запретительство. Нет, это была вера глубокая и серьёзная, такая, как в общении Александра Меня, такая, как у единомышленников отца Сергия Желудкова. Много было тогда людей, которые сегодня совершенно посходили с ума, а тогда были вполне адекватными религиозными мыслителями. Много было примеров тому. Например, прочтите роман Владимира Кормера «Наследство» — и вы увидите, какая интенсивная духовная жизнь кипела тогда в церкви.

Шукшину, может быть, не без оснований кажется, что интеллигенция внесёт в церковь свою бесовщину, и поэтому у него появляется этот образ Изящного чёрта, который там осаждает храм. И Иван как раз помогает чертям… Ну, метафора тут очень простая: народ помогает бесам воцерковиться. Как это происходит? Помните, на волне народной песни. Спели они народную песню — и заплакал стражник, и пустил бесов в монастырь. Конечно, здесь метафора довольно очевидная. Не надо сентиментальничать с бесами, потому что они внесут туда свою смуту, свой раскол и повесят свои иконы.

Надо сказать, что эта антиинтеллигентская направленность у Шукшина понятна, объяснима, но ещё горше думать о том, куда его завела бы эволюция. Конечно, она неизбежно завела бы его в сегодняшний даже не почвеннический лагерь, а в лагерь откровенно черносотенский. Очень жаль, что это могло случиться. И я думаю, что даже весь ум и весь талант Шукшина не спас бы его от очень большой злобы. Но о том, почему так вышло, мы поговорим чуть позже.

Д. Быков
― Привет ещё раз! Программа «Один», Дмитрий Быков. Продолжаем разговор о Шукшине.

Вот вопрос от Егора: «Здравствуйте, Дмитрий Львович. Как вас пригласить в Киев?» Да совершенно спокойно, господи. Приглашайте, устраивайте лекцию, хотите — вечер стихов. Приглашайте, созвонимся. Дорогу оплатите, я уж вам как-нибудь почитаю и даром, потому что сейчас как-то, мне кажется, брать с киевских студентов деньги за лекцию неправильно. Но вопрос в том, что… Понимаете, как? А как вы, киевские студенты, сможете объяснить всем, что это не предательство, я не еду поддерживать укрофашизм, что это культурные контакты? Трудно сейчас в Киев поехать. Я даже в Одессу боюсь поехать, просто поехать, посмотреть, что вылилось на Машу Гайдар. И вот как раз очень живая иллюстрация к тому, что происходит с наследием Шукшина.

Один из самых страшных текстов Шукшина последних лет (по-моему, «Раскас» это назвалось) заканчивался вопросом: «Что с нами происходит?» Или «Кляуза» называлось, сейчас не помню. «Кляуза», по-моему, тоже замечательное, такое документальное повествование. «Что с нами происходи?» Невозможно было понять, откуда этот зверизм, откуда цинизм этот взялся в 70-е годы, травля в школах, невероятная двойная мораль, алкоголизм почти повальный! Что происходило?

Дело в том, что 70-е годы были для интеллигенции точно так же, как и русский Серебряный век, временем абсолютно разброда и шатаний. Разброда и шатаний прежде всего потому, что были утрачены духовные основы, что страшно насаждался вот этот дух реакции, дух казённого патриотизма и вообще всякого рода казёнщины, культурные запреты. И в этих обстоятельствах Шукшин, конечно, задыхался.

Тогда очень многие могли быть в одной лодке просто потому, что все они были против цензуры, все они были против насилия государственного, все они говорили: «Сначала мы уберём запреты, а дальше мы договоримся». И Шукшин, и Высоцкий (и неслучайно Высоцкий посвятил памяти Шукшина замечательные стихи), и Стругацкий, и Распутин, и Евтушенко — в это сейчас невозможно поверить — были в одной лодке. Больше того, Шафаревич писал требования в защиту Сахарова, против его ссылки и лишения всех званий. Игорь Шафаревич, автор «Русофобии»! И Сахаров поддерживал Леонида Бородина и требовал его освобождения. То есть это было последнее состояние относительной цельности, целостности русской культуры. Но все чувствовали те мощные и страшные силы, которые в ближайшее время разлетятся, которые приведут ко всеобщему разлёту.

Мне кажется, что для тех людей, которые существовали в условиях Советского Союза, самоубийственная стратегия — стратегия саморастраты, стремления жечь свечу с двух концов, как Высоцкий — это было отчасти способом уйти от грядущей масштабной катастрофы. Как-то успеть умереть, пока ещё жива твоя страна, потому что в новой стране им бы не было никакого места, они бы задохнулись. Ну, представьте себе Высоцкого, поющего перед Белым домом в 1991-м или в 1993-м. Это немыслимо.

Центробежные силы, которые разорвали Советский Союз, сделали невозможным существование Василия Быкова и Нодара Думбадзе. Всё разлетелось, потому что не было ни общей правды, ни общей веры, не было ничего, что объединяло бы эту территорию. Было ощущение, помните: «Всё смешалось в доме Облонских», — как на первой странице «Анны Карениной», что на любом постоялом дворе люди больше связаны между собой, чем в этой семье. Кстати говоря, это и привело к распаду семей. Вспомните гениальный фильм Александра Александрова «Утоли мои печали», где показан переход этого всеобщего распада на уровень семейный.

Шукшин, конечно, верит пока ещё в удивительную способность людей понять друг друга и договориться, но даже он в самых страшных своих рассказах, таких как «Охота жить», показывает растущую несовместимость двух частей народа: праздной (там это уголовник) и работающей (там это лесничий). Действительно, постепенно становится понятно, что не договориться.

И даже у него есть замечательный один рассказ (я не помню сейчас его названия), где он вспоминает родственника своего, всю жизнь проработавшего, и кого-то из русских аристократов, который всю жизнь кутил и палец о палец не ударил, а потом говорит: «А вот представить себе, что они там встретились, нам том свете. О чём они будут друг с другом разговаривать-то?» Ну, вы поправите меня, я уверен, потому что вы наверняка помните этот рассказ. Кстати говоря, он написан на том же приёме, что и бабелевские Иваны: там дьякон Иван и страшный казак Иван Акинфиев, который подвергает его пыткам, садизму за попытку дезертирства. Они оба — Иваны. Они — один народ. Но они уже несовместимы.

Я боюсь, что весь Шукшин — о страшной лжи той системы, которая лишает людей общности, которая лишает их общих ценностей и может удержать их только страшным бюрократическим давлением, только страшным давлением власти, только этим трёхглавым Змеем Горынычем. Об этом Шукшин. Шукшин о том, как утрачиваются общие коды, как невозможно больше разговаривать, как любая попытка живого чувства непосредственного наталкивается на эту же бюрократизацию.

Но, вместе с тем, мне кажется, в последние годы Шукшин был не далёк от того, чтобы признать эту власть единственным спасением, потому что — а что без неё-то? А без неё будет сплошная «Калина красная», без неё будет смертоубийство. Ведь неслучайно Егор Прокудин гибнет-то у него. У него же тоже несовместимы уже эти две части народа — условный Шукшин и условный Бурков.

Надо вам сказать, что «Калина красная» и в особенности мой любимый фильм Шукшина «Печки-лавочки», замечательная гротескная сатирическая комедия, они оба вот ещё о чём рассказывают. Несмотря на декларации, на декларативную любовь к народу, этого народа на самом деле никто не знает, никто не хочет понимать, что с ним делать. Все относятся к нему высокомерно, снисходительно. Помните, когда там спрашивает профессор (Санаев) у героя Шукшина: «Ну что, весело живётся в деревне?» — «Ох, весело, весело! Бывает, целой деревней с утра смеёмся — водой отливают, успокоиться не можем!»

Это та проблема, которая была и в гениальном, на мой взгляд, сценарии Володина, в очень сильном фильме «Дочки-матери». Это, знаете, удивительное сочетание. Тоже иногда, пока говоришь, ловишь эти сочетания. «Дочки-матери» и «Печки-лавочки» — это же фильм об одном и том же, о том, что жители города и жители деревни не могут уже договориться, и относятся они друг к другу высокомерно, снисходительно, отвратительно. И когда героиня «Дочек-матерей», вот эта правильная советская девочка со своим неизменным пряником сувенирным, приезжает в культурную и утончённую, рафинированную, слабую, бледную, высокомерную семью, то тут не понимаешь, кому сочувствовать. С одной стороны, она с её грубой прямотой ужасна. А с другой стороны, разве эти элои не ужасны с их высокомерием, с их рафинированностью, даже я бы сказал, с их пошлостью своего рода?

Д.Быков: Слова можно говорить любые. К делам надо быть более требовательным

Понимаете, что меня на самом деле очень тревожит: не является ли эта советская ситуация… Россия же всегда всё встречает грудью. Как корабль несёт на носу своём фигуру, так и Россия всегда действительно грудью встречает будущее. Не является ли эта российская ситуация лишь отражением того неизбежного раскола, о котором мы сейчас говорим? Ведь Россия лишена была всяких утешений, всяких отвлечений, типа политики, моды, бизнеса. Она проблему встретила лицом к лицу. Не могут больше в рамках одной цивилизации существовать две взаимоисключающие группы людей. Как им быть — непонятно. И, может быть, то, что в России не было этих объединяющих начал, это и показало впервые с абсолютной ясностью, что больше, как сказал Грушницкий, «нам двоим на земле нет места».

Очень горько это думать и горько говорить, но Шукшин действительно в сказке «До третьих петухов» показал эту ситуацию. Помните, там есть казачий атаман, который всё время хочет выпить, потому что тоска. И он всё время хочет кому-то «кровя пустить». И Илья Муромец, который всё время грозит барину Обломову: «Я не встаю, но я тебя дубиной-то достану!» С одной стороны, сочетание дикой агрессии, с другой — иронической слабости.

Хочется верить, что Уэллс ошибался в своём прогнозе. А ну как не ошибался? А ну как дальше действительно история пойдёт двумя путями? И Россия только первой с этим столкнулась. И на этом сгорели лучшие русские умы: Высоцкий, Тарковский, Шукшин, Стругацкий, Трифонов, Шепитько — все, кто объединял эту страну, и все, кто стал в ней после этого невозможным. Вот представьте себе: какой сейчас театр мог бы быть нынешней «Таганкой»? На одних политических намёках разве уедешь?

Я думаю, что политическую, поэтическую и вообще литературную ситуацию Шукшина создавала его мучительная, рвущая душу принадлежность к двум мирам: он был из советской творческой интеллигенции, из самой творческой элиты — и он был из деревни Сро́стки (Сростки́ я ещё слышал вариант), про которую всегда он вспоминал с мукой и любовью. И когда мы видим сросткинский цикл Шукшина, его воспоминания о матери, мы понимаем, конечно, что в новом своём статусе он ничего не мог забыть и простить, а там, на родине, он был уже безнадёжным чужаком.

Вот тут, кстати, вопрос очень характерный: «Ваше мнение об Илье Эренбурге. Для меня книга „Люди, годы, жизнь“ была откровением». Вот видите, поэтика Эренбурга очень во многом тоже создана этой принадлежностью к двум мирам. Не только к русским и евреям, что даёт иногда великолепный результат, вот эту игру на разрыв, чувство чужого, а вместе с тем родного. На самом деле Эренбург принадлежал к миру советской интеллигенции и мира официоза, и напряжение его текстов существует на этом.

Тут, правда, мне подсказывают: «А может быть, это как раз и плодотворно — сочетать в одном человеке две этих противоположности?» — и цитируют Фицджеральда, который говорил: «Самое трудное — это держать в уме две взаимоисключающие истины и действовать, исходя из этого». Ну, может быть. А может быть, действительно это такая удивительная российская судьба — всё время сочетать в себе эти противопоставления обострённые.

Видите ли, у меня же нет… Вот в том-то и дело, что у меня нет окончательного ответа на вопрос: это разделение — оно искусственное или оно неизбежное? Это в России всё так разделилось… Ну, как сейчас разделилось, почитайте любые комментарии к любому эховскому эфиру. Либо это естественное разделение на две цивилизации, либо это искусственное разделение страны, в которой нет общих ценностей? Вот у меня нет ответа на этот вопрос. Если вы мне подскажете, я счастлив буду, конечно. Но вообще это очень страшное опасение, что это теперь мировая участь.

«Можно ли быть верующим в современном мире, не отрицая достижений науки?» Ну, конечно!

Мне тут ещё прислали вопрос: можно ли назвать бога, в которого я верю, богом иудейским? Нет. Конечно, нет. Бог, в которого я верю, не имеет национальности.

«Можно ли считать воровство самой главной скрепой только нынешнего российского государственного устройства? Или так было и будет всегда?» Таня, это вы задали вопрос ровно в тему сегодняшней программы.

Я не знаю, является ли воровство духовной скрепой или оно является издержкой такого патологического развития. В принципе, если спросить: «Что объединяет сегодняшних россиян?»… Они на всё смотрят по-разному: на Путина, на Ходорковского, на Крым, на ДНР, на прошлое России, на её будущее — на всё по-разному абсолютно. Но воруют они так или иначе всё, или, по крайней мере, они все толерантны к воровству (может быть, потому что действительно палачество в русской традиции хуже и страшнее). Можно это назвать нормой? Нет, наверное, это такое болезненное развитие, болезнь.

Неслучайно Синявский писал в «Иване-дураке», что главная проблема русских сказок в том, что образ вора — это всегда образ артиста. Мы вора ценим за изящество его манер и артистизм. И Горький, по воспоминаниям Бунина, всегда восхищался ворами и жуликами как артистами. Да, наверное, воровство — это серьёзная духовная скрепа.

Мне очень понравился вопрос: «Что бы делал сегодня Гумилёв? Поехал ли бы он в ДНР?» У меня нет ответа. Есть о чём думать, есть о чём размышлять.

Во-первых, посмотрите, Гумилёв нигде типологически не повторился. Хотя очень бледной и очень слабой копией Гумилёва можно считать Константина Симонова с его военной поэзией и с его любовной драмой, потому что, конечно, и сюжет книги «С тобой и без тебя» — это абсолютно сюжет книги «Шатёр», сюжет книги «Колчан», сюжет всего позднего Гумилёва, сюжет «Чужого неба». Это история рыцарства, которое натыкается на твердыню женской холодности, женской неверности: ты такой герой, а вот любовь-то твоя и не нужна. И у этой истории есть продолжение: потом, на войне, ты становишься героем, а после этого тебе самому уже не нужна любовь.

Я думаю, что какие-то гумилёвские ноты (у Симонова они, безусловно, были) после этого в русской поэзии были утрачены. Почему больше не было Гумилёва, мне сказать очень трудно. В 70-е годы, например, есть много инкарнаций: Петрушевская — Леонид Андреев (абсолютно точно об этом ещё Станислав Рассадин писал); Блок — Окуджава; Маяковский — Бродский; Высоцкий — Есенин. Очень интересные соотношения. А Гумилёва как-то нет, вот нет ему места. Может быть, потому что Гумилёв — это такой рыцарственный персонаж, а уже тогда рыцарства не осталось.

Тут сейчас как раз мне прислали, что Гумилёв — это Розенбаум. Ну, ребята, что вы говорите? Это разве что на основании песни Розенбаума «Чёрный тюльпан»? Нет. Ну что вы? Конечно, нет. Не могу понять, почему тип Гумилёва больше не возобновился. Может быть, потому что понятие чести исчезло, а Гумилёва нет без понятия чести.

Поехал бы он в ДНР — я не знаю. Мне почему-то кажется, что не поехал бы. Он в Африку поехал бы, поехал бы в Латинскую Америку. Просто у меня есть такое ощущение, что он бы лучше понял то, что происходит в ДНР, и он бы не счёл это борьбой за справедливость. Хотя там есть идеалисты, безусловно, и эти идеалисты лучше многих современных циников, но думаю, он бы понял первым, что эти идеалисты будут обмануты. А очень многие, как у Толстого в восьмой части «Анны Карениной», едут на войну добровольцами под общественный восторг, просто потому что проигрались. Вот такой вариант тоже есть. Поэтому с идеалистами этими, я думаю, ему было бы не по пути. Гумилёв вообще, конечно, был идеалистом, что там говорить, был рыцарем настоящим. Но почему-то мне кажется, что он бы скорее понял очень быстро, что там его идеализмом воспользовались бы. И думаю, что он бы занялся чем-то иным. Его в последние годы, кстати, очень сильно клонило к оккультизму. Может быть, это было бы.

Про таланта и гения я ответил. «Вы пытаетесь создать определённую аудиторию, читая Ходасевича и Галича?» Нет. Я пытаюсь создать определённый стиль разговора, при котором нет перехода сразу к резолютивной части: «Расстрелять!» А то у нас все дискуссии всегда кончаются: «Расстрелять!» Я пытаюсь создать атмосферу каких-то ценностей, которые поверх ненависти. Вот это, мне кажется, очень важно.

Много добрых слов. Спасибо большое.

«„Игра престолов» — чуть ли не первая книга, которую я не хочу читать, не лежит душа. При этом многие из друзей смотрят и настоятельно рекомендуют. Если Вы выскажетесь положительно, осилю хоть первую книгу».

Нет, я не могу высказаться об этом положительно. Я сам не могу этого читать. Жуткая эклектика! Стиля нет. Понимаете, может, она потому так и нравится, что она такая эклектичная, это считается таким постмодерном. Миша Успенский, Царствие ему Небесное, очень любил эту книгу и мне её горячо рекомендовал. Ну, он и Пратчетта любил. Мне не хватает у Мартина изобразительной мощи, фабульной динамики. Средневековая литература интереснее, литература о Средневековье интереснее. А это — сказка. И ничего здесь не сделаешь.

«Ваше мнение о писателе Артуро Пересе-Реверте». Я читал несколько книжек. Ну, «Клуб Дюма» — уж конечно. Я знаю, что Володя Воронов — мой ближайший друг и коллега по «Собеседнику» и «Столице», очень хороший журналист-расследователь — всегда Переса-Реверте считал одним из лучших исторических писателей. И Володьке, как военному историку, я верю.

Перес-Реверте — для меня пример выдающегося профессионализма. Это очень профессиональный автор. Он очень хорошо знает историю, очень увлекательно излагает, прекрасно чувствует ритм прозы. Тоже я не думаю, что это выше крепкого ремесленного уровня, но такой крепкий ремесленный уровень для русской литературы сегодня совершенно недостижим. Кроме того, Перес-Реверте очень остроумен и совершенно внеидеологичен, хотя его напечатанные журналистские колонки очень интересны, очень живы.

«Понимаете ли Вы, что коммунизм не способен конкурировать с капитализмом без доступа к неограниченным ресурсам?» Сейчас не способен, конечно. Когда-нибудь будет способен. Но не коммунизм. Вы всё ссылаетесь на советский опыт. В Советском Союзе никакого коммунизма не было, как и не было неограниченного доступа.

«Кого вы считаете лучшим поэтом эмиграции первой волны: Ходасевича, Георгия Иванова или кого-то ещё?» Очень трудно сказать. Георгия Иванова — точно нет. Шансы Ходасевича хороши. Поплавского — нет. Трудно сказать. Ну, лучший прозаик — однозначно Набоков. А лучший поэт? Трудно… Бунин! Бунин, мне кажется. Всё-таки как поэт он крепче остальных.

И последний вопрос. Спасибо за этот вопрос! «Какова роль Наташи (девушки с острыми ноготками) в повести Житинского „Лестница“?» Понимаете, для того чтобы оценить настоящую любовь, нужно сначала прожить ненастоящую. Вот эта великая мысль Житинского в этой повести есть.

Братцы, услышимся через неделю. Предлагайте темы лекций. Спасибо! Спокойной ночи!Д. Быков
― Доброй ночи, дорогие друзья! В программе «Один» с вами Дмитрий Быков.

Вопросов пришло нечеловеческое количество. Они чрезвычайно серьёзные, становятся серьёзнее с каждым эфиром. Мне всё труднее на них отвечать, потому что многие авторы, о которых идёт речь, для меня не то чтобы экзотичные, но малознакомые, чтобы как-то определиться со своим отношением к ним. Мне приходится довольно много читать, но это одно из любимых занятий. И я, кроме того, очень рад, что у нас постепенно формируется некоторое не скажу, что тематическое поле, но, по крайней мере, формируется перечень вопросов, которые аудитории интереснее всего. И это важные вопросы. Я очень рад, что мы о них говорим. Потому что устаревшая парадигма, при которой надо всё время выбирать — западник ты или славянофил, патриот-имперец или либерал-свободолюбец, горожанин или деревенщик, — это всё вещи взаимосвязанные, взаимообусловленные, и я не вижу смысла их разделять. А вот реальные позиции нашего времени начинают постепенно формироваться в этих разговорах, и мне интересно о них поговорить.

Д.Быков: Иногда человек упускает божий дар – возможность промолчать и, таким образом, сойти за умного

Поговорим сначала о том, что за эту неделю произошло, потому что некоторое количество политических вопросов здесь задано тоже. Не хотелось бы отлаиваться на все публикации, которые посвящены нашим скромным каким-то разговорам в «Один». Не удержалась опять «Свободная Пресса» и опубликовала статью Александра Гутова — статью совершенно исключительную по глупости. Простите меня, Александр, иногда надо назвать вещи своими именами. И я вам очень за неё благодарен, потому что Дмитрий Юрьев вообще не снизошёл до того, чтобы раскрывать свою позицию, он только громыхал, а вот вы конкретно всё назвали своими именами. Я сейчас вашу цитату просто зачитаю, потому что так откровенно расписаться, так признаться во всём может только человек… Ну, как это назвал Александр Лебедь: «Это не отсутствие ума, а это такое устройство ума». И я вас хочу с этим поздравить.

Понимаете, иногда человек упускает возможность промолчать. Это очень хорошая вещь, когда он может промолчать. Это такой божий дар нам — возможность промолчать и, таким образом, сойти или за умного, или добродетельного, или цивилизованного. Но вот когда он не промолчит, так уж это просто, можно сказать, как в лужу приземлиться. За это ему большое спасибо.

Например: «Я совершенно уверен, что размышления Быкова, — это о Бродском, — парадоксальным образом связаны с неприятием читателями и адептами Дмитрия Львовича самой сути добровольцев в Донбассе. Совершенно не вдаваясь в правоту или неправоту этих людей, я считаю, что неприязнь к ним, к акции „Бессмертного полка“, к определённым чертам поэзии Бродского объединяет очень важный элемент. Страх перед тем, что есть такие люди, которые не боятся исчезнуть, погибнуть, совершить какой-то необычный поступок. Когда-то интеллигенция боялась открыто оскорблять солдат Великой Отечественной. Сегодня это табу снято. Защитники Севастополя в XIX и в XX вв., солдаты великой войны, те, кто ехали в Испанию в 30-е гг., современные добровольцы на Донбассе — это одни и те же по типу люди, это русские солдаты и офицеры, какой бы национальности они ни были. Главная их черта — способность жертвовать собой во имя чего бы то ни было. Быков почувствовал в строках Бродского намёк на уважение к той силе, которая в определённое время воплощалась и в этих людях, и попытался дать бой этой силе. Мне кажется, Быков проиграл этот бой не по очкам, а вчистую».

Ну, кто там что проиграл не по очкам, а вчистую — эту спортивную терминологию и этот wishful thinking мы обсуждать не будем. «Wishful thinking», если вы, Александр, не знаете (и другие, может быть, не знают) — это «выдача желаемого за действительное». Но поразительна — поразительна! — по своей откровенности вот эта постановка в один ряд солдат, которые защищали Россию в разное время, и добровольцев в Донбассе. И поразительно, что неприязнь к стихам Бродского или определённым чертам его поэтики у вас так легко через запятую перерастает в неприязнь к участникам акции «Забытый полк». То есть вы отождествляете любую критику любимых вами или солидарных с вами, или приятных вам вещей с кощунством. Понимаете, вот это приём, который до такой степени нагляден, до такой степени разоблачает всю вашу суть, что мне вдвойне становится ужасно за попытки приватизировать Бродского людьми с таким дискурсом.

Кстати, попытки эти тщетны, потому что достаточно этим людям будет прочитать «Стихи о зимней кампании 1980 года» — вот о тех самых, кто тоже готов был отдать жизнь, об офицерах, которые бились в Афгане, вспомнить там слова: «Слава тем, кто, не поднимая взора, // шли в абортарий в шестидесятых, // спасая отечество от позора!» — я думаю, что это прояснит некоторые мозги. Но дело же не в этом. Я не собираюсь ловить Бродского на тех или иных противоречиях, хотя на самом деле очень трудно себе представить, что «Гимн Народу» и «Развивая Платона» написаны одним пером. Ну, поэт не отвечает за интонацию. Поэту вообще хочется говорить то, что хорошо звучит. Это естественные вещи. Особенно поэту риторического склада.

Мы сейчас говорим не о Бродском. Мы говорим о критической манере подвёрстывать Родину, Отечество, доблестных русских офицеров к литературным вкусам. Вы показали себя, ребята, полностью. Я от души вам советую: не беритесь за литературоведение! Пишите что-нибудь о том, как прекрасна кровь и как она серьёзна, как прекрасно убийство и как оно серьёзно. Не лезьте в литературу! Вы её не замараете, а себя опозорите.

Теперь поговорим немножко… Да, я сразу хочу сказать, что лекция сегодня будет о Шукшине — ну, не лекция, а разговор, — потому что слишком много вопросов о нём, много вопросов о сказке «До третьих петухов», вообще много интересного. Мы с удовольствием на эту тему поговорим. Я начинаю отвечать на вопросы сначала политического свойства, которых было тоже весьма много, потом — на те, что есть в Сети, а потом — на те, что пришли на форум.

Меня спрашивают, какое впечатление на меня произвёл Ходорковский. Он произвёл на меня интересное впечатление. Я попробую это проанализировать. Подавляющее большинство россиян… Не думаю, что это действительно 89% тотально лояльных власти. Нет. Я полагаю, что подавляющее большинство россиян сегодня, если как-то определить доминирующие настроения в стране — это люди, которые уверены, что ничего не получится, и в огромной степени это люди, которые не хотят, чтобы получилось. Ну, потому что, если что-то получится, если начнётся какая-то новая реальность, действительно будут востребованы таланты, способности, интеллект, а не только способность к разрушению и убийству или к лицемерию, например.

Сейчас многие способности востребованы, но все они как-то подозрительно некреативны. Будут, по всей вероятности, нужны усилия, и даже, может быть, мне иногда кажется, что сверхусилия. Мы этих сверхусилий, к сожалению, проявлять не хотим — отчасти потому, что уже слишком долго всё накрывалось и заканчивалось хуже, «хотели как лучше, а получилось как всегда». Очень много людей в России, которые вообще не хотят ничего делать и быть всегда правыми, говоря: «Ничего получиться не может». В этом смысле, кстати говоря, даже добровольцы, которые едут в ДНР или ЛНР, мне более симпатичны, чем вот эти знающие всё заранее скептики, которые вообще убеждены, что никогда ничего не изменится.

Может быть, Ходорковский — человек с другим опытом. Может быть, он дышит другим воздухом. Может быть, в его жизни было уже слишком много страшного. Он производит впечатление человека, у которого ещё есть надежда, есть азарт деланья и азарт всё-таки созидания, а не только запрещения и разрушения. Это интересно. И то, что он говорит, интересно. И интересно наблюдать человека, который ещё не отчаялся.

Понимаете, можно взять дюжину сейчас интервью (а можно и сотню) у любых самых сообразительных людей в России, и всегда набежит на каждое интервью тысяча опровергающих, что можно что-то сделать. Вот я говорю, например, про то, что появилось новое умное поколение — «Да нет! Да что вы? Да где они? Да где вы их видели?» Говорю, что в России крепнет свобода — «Да что вы? Да мы все рабы! Да с нами невозможно без палки!» Это говорят не потому, что в этом убеждены, а потому, что эта вязкая и клейкая субстанция безвременья опутывает человека, и ему не хочется ничего делать. Ну, это, знаете, как учитель заболел, школу прогуливает — и никто не хочет, чтобы он выздоровел, «давайте бузить».

Мне кажется, что нельзя, по-пастернаковски говоря, вечно «покупать себе правоту „неправотою времени“». Всё равно делать что-то придётся. Всё равно мы не можем допустить того, чтобы Россия исчезла с интеллектуальной, с духовной карты мира, чтобы она превратилась в символ невежества и агрессии. Мы не можем этого допустить! И этого не будет! Россия всё равно будет ослепительной страной. Она может быть либо блистательной, либо никакой. Поэтому придётся что-то делать.

Другое дело, что очень многим не хочется. Ну, что поделать? Вот этим, которым не хочется, мы можем посоветовать только одно: посильное окультуривание, посильное знакомство с русской и мировой культурой. Ведь почему люди не хотят работать, почему они не хотят ничего менять, почему они не верят ни во что? Потому что качество жизни такое. Потому что им кажется, что нет мотивации, нет того, ради чего всё это делать. Ну, ничего, жизнь заставит.

Вопрос о том, как я отношусь к недавнему сообщению на «Эхе», что русские националисты ушли в подполье, ушли с политического поля и начали заниматься военными тренировками, физическими упражнениями и так далее. Физические упражнения полезны в любом случае. Я постоянно слышу эти разговоры о том, что «вот русские националисты, глубоко законспирированные, будут сейчас превращать всю страну в единый боевой лагерь». Мне кажется, что это преувеличение – во-первых.

А во-вторых, не только националисты, а сейчас всё ушло в подполье. А где, простите, функционировать сейчас кому бы то ни было? Ну, тут ссылаются на доклад центра «СОВА». Но центр «СОВА» мог бы сделать ровно такой же доклад и о «либеральной» оппозиции (держу кавычки в руках мысленно), и о любой другой. Дело в том, что сейчас политического поля нет, всё ушло в подполье. Хочется верить, что люди в это время, да, занимаются физическими упражнениями. Это всё-таки лучше, чем пить.

Д.Быков: Поэт не отвечает за интонацию. Ему вообще хочется говорить то, что хорошо звучит

Ну и, наконец, меня спрашивают очень многие, всерьёз ли я написал стихи о Марии Гайдар. Братцы, если вы читали мои предыдущие стихи, то вам легко понять, что это такой сарказм. Объяснять это лишний раз, мне кажется, бессмысленно. В наше время, понимаете, амбивалентность ценится ещё дороже, чем плоскостопие в военное время.

Вопрос: «Уход Степана Аркадьевича из „Бесов“ очень напоминает уход Льва Толстова». Нет, не напоминает, потому что Степан Аркадьевич действует в «Анне Карениной». В «Бесах» действует Степан Трофимович. Его уход не напоминает уход Толстого, потому что и Степан Трофимович — пародийный персонаж.

«Знакомы ли Вы с творчеством Сэм Хайес? Если да, то было бы интересно услышать ваше мнение». И в перспективе просят лекцию о Есенине. О Есенине — ради бога. Это один из любимых моих авторов, по бесстыдству самообнажения просто чемпион в русской литературе. Никто так не пускал в свою лабораторию, причём даже в лабораторию своей гибели. Я, пожалуй, прочту о «Чёрном человеке», мне это показалось интересным.

Что касается Сэм Хайес. Понимаете, она — девушка хорошая. Звёзд с неба она, конечно, не хватает. Потому что для того, чтобы писать страшно, надо быть стилистом высококлассным, а Сэм Хайес, Саманта Хайес пишет довольно стёртым языком. Это и по-английски видно, и в переводах. Но у неё есть интересные штуки. Вот у неё в одном романе… Я затрудняюсь вспомнить, в каком именно, потому что все семь, которые я помню, довольно похожие. Вот этот, где няню она нанимает. Помните, где беременная героиня нанимает няню, а потом вдруг оказывается, что беременных как раз убивают маньяки. Там найден интересный приём. Там три повествования от первого лица, и не всегда понятно, от чьего. Они перепутываются, и читатель не всегда понимает, о ком и о чём идёт речь. Это хорошая идея. Она немножко восходит, конечно, к «Джуниор», но вообще идея эффектная. И у неё есть хорошие жуткие эпизоды. Я не могу сказать, что она большой писатель, но иногда побояться немножко на ночь можно.

«Всё ли Вам понятно с дуэлью Пушкина? Если почитать воспоминания современников, то возникает много вопросов, — ох, много! — Действительно, конфликт с Дантесом вроде сходил на нет».

Нет, ни на какое нет он не сходил. У Пушкина была кратковременная надежда, что после вынужденной женитьбы Дантеса что-то сдвинется. А на самом деле, конечно, было очевидно, что Дантес не собирается оставлять своих гнусных планов. И самое ужасное, что распускались слухи о романе Пушкина с Александриной. Ахматова довольно подробно анатомировала эту историю, причину этих сплетен и их разносчиков. И уж, разумеется, Геккерн не собирался тоже оставлять своей ни своднической, ни клеветнической деятельности.

«Почему же Пушкин пошёл на обострение? Он искал смерти?» Я не знаю. Я не думаю, что он искал смерти. Но у него, понимаете, в этой ситуации был единственный шанс отстоять свою правоту — смертельная дуэль на крайне рискованных, на крайне тяжёлых условиях и, да, если угодно, фактически искание смерти, почти самоубийство. Восстановить свою честь и свою правоту в условиях тотального предательства (а он был предан всеми, ближайшими друзьями в том числе), в условиях, когда он оказался в чужом времени, и время это его душило, единственное, что можно сделать в таких случаях — это поединок чести и смерть. Собственно, это и делает Пушкина христологической фигурой в нашей культуре.

«Знакомы ли Вы с трудами Гурджиева и что о них думаете?» — спрашивает nazarbek. Видите ли, тесен мир. Я как раз о Гурджиеве и собирался немножко поговорить в связи с Памелой Трэверс, про которую тут тоже был вопрос. Известно, что она была одной из его учениц. Как и Кэтрин Мэнсфилд, кстати, которая погибла из-за его экспериментов. Ну, у неё была чахотка, но я думаю, что смерть её ускорили все эти ночёвки на открытом воздухе или в хлеву.

Что касается Гурджиева. Я не думаю вслед за Коткиным, что он был знаком со Сталиным и оказывал на него какие-то влияния — им негде было пересекаться. Но Гурджиев из всех шарлатанов XX века, на мой взгляд, единственный профессионально подкованный человек. Во всяком случае, вот эта его идея с танцами дервишей, сами эти танцы дервишей, конечно, могут свести с ума. Ну, надо вам сказать, что это эффектное зрелище, это красиво придумано.

На вопрос: «Что знал Гурджиев?» — всегда можно ответить… Все люди этой породы знают только, как дурить нашего брата. Они знают, как нам внушать священный трепет. Они умеют зарабатывать деньги. Но в мемуарах Гурджиева, в его записках об интересных людях, с которыми он встречался, в его очень плохо написанных (думаю, что им просто рассказанных и записанных кем-то) «Письмах Вельзевула внуку» попадаются довольно забавные шутки и симпатичные парадоксы. По-моему, насколько я могу судить о воспоминаниях, о записях, человек он был большого обаяния и влияния, и, в общем, очень неглупый.

Из всех, кто дурил людей в XX веке, из всех последователей Блаватской и Штайнера, из всех оккультистов, которые в XX веке жили и работали, он был самый откровенный, самый искренний, и в его жуликоватстве что-то было. И я боюсь (вот как у меня в книжке про Остромова), что бывают такие люди, которые абсолютные жулики, но в силу своего таланта, последовательности, опыта обладают своеобразным даром инициации. У Гурджиева можно было чему-то научиться — не потому, что он что-то знал, а потому, что он высекал из человека искру, скажем так. Поэтому его обаяние служило ему довольно неплохую службу. А при твёрдом понимании, что он жулик, у него всё равно можно было набраться интересной информации. И коммуна его объединяла не самых глупых людей. Хотя, конечно, человек он вредный.

Тут огромный вопрос про люденов: «Теория о метагомах показалась плосковатой. В книге метагом — ясновидец. Метагом — переучившийся на скрипку инженер. Не впечатляет. Я в своей жизни успешно поработала, — пишет автор, — кассиром, пионервожатой, психологом в школе, психологом в садике, вокалисткой и даже диктором на радио. Сейчас работаю художником-гравировщиком. И на всех работах, поверьте, меня ценили и сожалели о моём уходе».

Что я могу вам сказать? Значит, дорогая plake, вы — люден. Если говорить серьёзно, то, конечно, лёгкость смены профессии не означает ещё высокой эволюционной ступени, хотя означает определённую психологическую гибкость. Почему Стругацкие взяли такие простые примеры? Да потому что людены вынуждены у них конспирироваться. Помните, там же Логовенко создал «Институт Чудаков», и в этом «Институте Чудаков» они представлены с самой милой, с самой неопасной своей стороны. А реальные способности люденов от нас скрыты. Они частично там демонстрируются, но остаются в «лакунах». И потом, понимаете, инженер, переучившийся на скрипку — это очень важная метафора. Психолог, работающий в садике и при этом вокалистом — это не более чем гибкая психика.

«Какой вариант российской действительности Вам представляется более реальным? Путин „обустраивает Россию“ по собственному плану, который нам, „убогим“, не понять. Или: Путин использует всю мощь государства для достижения личных целей». Не вижу разницы между этими двумя формулировками.

«Хотелось бы услышать Ваше мнение о творчестве Терри Пратчетта». Понимаете, почему-то мне не смешно. Я понимаю, что Пратчетт хороший писатель, но почему-то меня настораживает произвольность большинства его конструкций.

Тут был хороший вопрос: «Чем отличается гений от таланта?» Это не степень одарённости, нет. Во-первых, гений порождает и пишет о тех состояниях, которых до него было. Гений — это абсолютная новизна приёма. Но главное: гений — это отсутствие произвола. Он улавливает те закономерности, которые есть. Он как бы пишет те стихи, которые были всегда. Вот поэтому Жукову и казалось, что стихотворение Окуджавы «По Смоленской дороге» он слышал ещё на фронте, эту песню, и клялся, что это пели в землянке. Ну, это бывает. Нельзя себе представить, чтобы не было стихотворения «Я помню чудное мгновенье…». Когда-то не было, Державин его не знал.

Гений от таланта этим и отличается. Талант — это масса прекрасных, иногда виртуозных произвольных конструкций. Они могут быть, а могут не быть. Гениальность — это чувство закономерности, это ощущение железных закономерностей бытия, которые существуют вне автора и независимо от него. Терри Пратчетт — по-моему, это талантливый писатель, но немножечко пустозвон.

«Что вы можете сказать о Новодворской как о публицисте?» Я думаю, что Новодворская была прекрасным публицистом. Собственно, она политиком никогда и не была. Она была ярким, очень убедительно доказывающим своё мнение, очень страстным, настоящим пассионарием, очень убедительным публицистом, публицистом герценовского толка. Конечно, в этой публицистике иногда горят не дрова, а солома, горит не огонь, а фейерверк. Но, с другой стороны, без этого фейерверка человек может вообще не обратить внимания на текст.

Хороший вопрос: «В последнее время вышло несколько фильмов, где ярко описываются будни советской технической интеллигенции: „Кино про Алексеева“, „Территория“, „Мишахерезада“ Веллера. Почему так происходит, что в достаточно скудное, с точки зрения материальных богатств, время люди жили так интересно и насыщенно, а сейчас, когда можно позволить себе любые путешествия и приключения, большинство проживает свою жизнь бездарно и уныло?»

Д.Быков: Доминирующие настроения в стране — уверенность, что ничего не получится, и нежелание, чтобы получилось

Понимаете, в том-то всё и дело, что это была оранжерея, время «советского Серебряного века», советского символизма: страшное напряжение всех сил и возможностей; закрытое, перегретое общество, закрытое и полное любых возможностей. Позиция была разрушена в очень сложном положении, партия была прервана в сложном положении, неочевидные были продолжения. Тут фигуры просто смели с доски. Это произошло, наверное, по объективным причинам.

Меня тут спрашивают ещё: «Были ли варианты развития у Советского Союза?» Конечно, были. И у России в 1917 году они были. Жизнь вообще поливариантная, просто случается обычно самоё лёгкое. Вода находит самый короткий путь. А здесь, наверное, идеи сахаровской конвергенции, идеи модернизации, идеи Бурлацкого и Бовина (помощников и консультантов Андропова) могли привести к разным вариантам. Конечно, это не значит, что Советский Союз был однозначно хороший. Я просто говорю: то, что наступило после Советского Союза — это энтропия, распад, разрушение. Ничего хорошего в этом нет.

Естественно, что и «Кино про Алексеева»… Ну, «Кино про Алексеева» — картина несколько более плоская, хотя талантливая. «Территория» — удача настоящая. И удачей был роман Олега Куваева. Вы представляете, как я стар: помню, как он ещё прогремел, напечатанный в «Нашем современнике». Он немножко был стилизован под «Моби Дика»: в «Моби Дике» огромное количество цитат про китов, а там — про золото, вот эта всесторонняя история вопроса. Отсюда же и такая полистилистика этого романа, и множественность его фабул — как бы такая матрёшка, они все вложены одна в другую. Олег Куваев был серьёзным писателем. И его попытка через золото, через добычу золота показать азарт советских будней, эти советские типы — это, конечно, достойно внимания.

Это было интересное время, не о чём тут и говорить, время замечательного напряжения. Сегодня время полного неверия. Тогда всем казалось, что стоит убрать цензуру или покончить с советской геронтократией, или открыть границы — и мы заживём правдивой и честной жизнью. Мы сегодня как раз применительно к Шукшину будем говорить об этих иллюзиях. Потом эти семидесятнические иллюзии кончились очень значительно. Тогда люди писали в стол. Попробуйте представить себе сегодня человека, пишущего в стол.

Мне один автор уже пишет: «Хочу написать эпопею, но сначала должен договориться с издателем». Не могу ли я посоветовать издателя? Нет, не могу. Никакой издатель не будет вашу эпопею издавать, она плохая. Потому что если вы сначала думаете об издателе, а потом собираетесь писать — значит, вам не хочется писать эпопею, а хочется прогреметь в издательстве. В этом-то вся и проблема. Понимаете, советское время предполагало некий вектор, некую интенцию. Сегодняшнее время, по-моему, её не предполагает. «Теплицы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа».

«Скажите пару слов за „Книжного вора“ Маркуса Зузака. Сильно впечатлило». Светлана, я не могу вам ничего, к сожалению, особо оптимистического сказать. Мне кажется, что «Книжный вор» — это книга, написанная плоховато. Вот она придумана хорошо (я в оригинале её не читал), а написана плоховато, вяло, бледно. Понимаете, я не чувствую динамики настоящей, хотя идея очень хорошая.

«Расскажите о Газданове». Это отдельная огромная тема — Газданов. Я не возьмусь. Понимаете, Газданов — это писатель эзотерический, мистик. Его сухой сыпучий стиль, к сожалению, не подпускает читателя близко к авторской жизни, к авторской позиции. Много надо думать ещё о Газданове. Если хотите, потом, когда-нибудь.

«Ваше отношение к Ирине Одоевцевой и к её стихам-мемуарам». Если кратко (а длинно я уже не успею до перерыва): Ирина Одоевцева, как и её муж Георгий Иванов, очень любила то время, о котором писала. «Такой счастливой, как на берегах Невы, я никогда и нигде больше не буду», — заканчивается книга этой фразой. Поэтому много врала. Привирала, как ребёнок, который привирает о своих чудесных приключениях. И пошлости много в её книге.

Но я никогда не забуду, что для меня эта книга, прочитанная в 11 лет, самиздатовская (с обложкой Анненкова, как сейчас помню), была первым знакомством со стихами Гумилёва, большим, настоящим, первым знакомством с образами Белого и Ахматовой, и поэтому сбрасывать заслуги Одоевцевой нельзя. Там много пошлости, в её книге, но есть бесценное — есть любовь к эпохе и героям.

Д. Быков
― Продолжаем разговор, как говаривал другой в меру упитанный персонаж. Тут я разбереживаю, несколько разноображиваю ваши вопросы с форума вопросами из личной почты.

«Здравствуйте, Дмитрий! Прочёл ваше интервью с Ходорковским. Несколько лет назад вы говорили, что Ходорковского посадили, по сути, правильно и что Путин не сделал ничего такого, чтобы нельзя было пожать ему руку. Из этого интервью в „Собеседнике“ сложилось впечатление, что насчёт этих двух фигур ваша точка зрения кардинально поменялась. Так ли это?»

Андрей, я никогда не говорил, что Ходорковского посадили правильно. Вы не найдёте у меня ни одной такой цитаты. Больше того скажу вам: если когда-нибудь кого-нибудь сажают по делу, я всё равно не скажу, что сажают правильно. Тут меня спрашивают: «Что такое „хороший человек“?» Я могу вам сказать одно: я не знаю, хороший ли я человек, но я никогда не радуюсь, когда кого-то сажают, я не злорадствую. Злорадование — по-моему, самое страшное. Травля и злорадование. И я никогда не говорил, что Ходорковского посадили правильно. И если ещё кого-нибудь посадят, я никогда не скажу, что это правильно, даже если это будет мой политический оппонент. И потом, как это у вас из интервью могло появиться мнение, что моё мнение поменялось? Интервью доносит не моё мнение. Моё мнение здесь задаёт вопросы.

Очень понравился мне один вопрос: «Дмитрий, стыдно ли Вам за какие-нибудь свои поступки? Совершали ли Вы подлости? Одна мне известна достоверно. Ваш ВТ». ВТ, вы храбро намекнули. На эту вашу мелкую гнусность я могу ответить одним: расскажите про мою точно известную вам подлость, расскажите громко, вслух, публично. Давайте все меня осудим или обсудим. Тогда вы получите какое-то моральное право на претензии.

Что касается поступков, за которые мне стыдно. Они были, конечно. И чувство мучительной неловкости у меня очень часто бывает, когда я вспоминаю какие-то вещи. Но я никогда не совершал сознательных подлостей и надеюсь, что их впредь не совершу. Чтобы я, например, сознательно делал человеку какую-то пакость, радовался чужой беде, доносил, присоединялся к травящему большинству — вот этого не было. Были в личной жизни всякие ошибки, глупости, иногда свинства. Но тут, видите, в чём дело. Я думаю, что этими свинствами я всё-таки спасался от чего-то большего.

Мне стыдно главным образом за те ситуации, когда я, может быть, не сразу распознавал человека, когда я слишком тесно общался с негодяями, когда я так или иначе поддерживал их начинания (не политические, а личные). Ну, просто бывает так, что нравится человек, а потом оказывается, что он негодяй. В большей части случаев, слава богу, какое-то зрение мне помогало, но довольно часто я не распознавал этого. Несколько раз я выразился резче в печати о некоторых людях, чем следовало, но это тоже, может быть, неплохо. Знаете, я всё-таки считаю, что надо расширять границы общественной терпимости. Слова можно говорить любые. К делам надо быть, мне кажется, более требовательным.

«Насколько верной вам кажется версия русской истории Александра Янова? Имею в виду дихотомию „патерналистской“ и „европейской“ традиций».

Как бы так это сформулировать? Я очень люблю Александра Янова. Я согласен с большей частью его выводов относительно так называемой Веймарской России. Он очень точно предугадал всё, что будет после Ельцина: и взрыв настоящего русского фашизма… Во всяком случае, процесс БОРН, который сейчас идёт — это на 90% предсказанные им вещи.

Другое дело, что я не очень разделяю яновскую апологию российской новгородской традиции. Если бы она была действительно такой цветущей и устойчивой, может быть, она бы выжила и пережила. Но я не настолько знаю историю Новгорода и его покорения, чтобы об этом судить. Мне кажется, что Янов действительно в этой дихотомии слишком радикален. Никакой дихотомии нет.

Я как-то своего одного американского студента спросил: «Как по-вашему, то, что русские, с одной стороны, издеваются всегда над властью, а с другой — соблюдают полную лояльность; рассказывают на кухнях анекдоты, при этом вешают портреты — это проявление особой степени свободы или особой степени рабства?» Он сказал: «Не думаю, что это в вашем случае mutually exclusive events, это не взаимоисключающие вещи». Они действительно друг друга не опровергают.

Д.Быков: Ходорковский — человек с другим опытом. Может быть, он дышит другим воздухом

Я думаю, что патерналистская и европейская традиции в России сосуществуют. И главная традиция в России — это традиция существования независимо от власти: соблюдение внешней лояльности, полный отказ от какого-либо участия в политическом решении своей судьбы, соблюдение всех приличий, требуемых властью, и несоблюдение ни одного закона. Вот так бы я сказал. Это не дихотомия, это не глупость, это такой ум. Это не две головы, это не мутант, а это такой Горыныч, это такой Тяни-толкай. Это действительно огромная степень свободы при огромной степени рабства. Это российское ноу-хау. Вот это Россия внесла в мировые политические системы. Поэтому бессмысленно интерпретировать Россию в западнических или патерналистских терминах. Она — и то, и другое.

«Скажите пару слов про Нодара Думбадзе». Я считаю его очень крупным писателем. И Грузия любит его заслуженно, и целый парк сделан его имени с его персонажами. В детстве мне очень нравилось, конечно, «Я, Бабушка, Илико и Илларион», и в полный восторг я приходил от «Я вижу солнце», хотя мне сейчас эта вещь кажется несколько сентиментальной и плосковатой.

Лучшее произведение Думбадзе, как представляется — это роман «Белые флаги», очень глубокое исследование 70-х годов. А 70-е годы действительно были непростые, они были насыщены, сложны чрезвычайно. И очень важно, что этот роман по-русски долго не выходил, а вышел только по-грузински. Он разоблачает и коррупцию, и неправедные суды, и всю систему советского вранья, но при этом очень дельные вещи говорит о роли интеллигенции на самом деле. Нет, «Белые флаги» — великий роман абсолютно. Ну и, конечно, «Закон вечности».

«Расскажите о Вашем отношении к Библии как к литературному произведению». Вот это очень своевременный вопрос.

Дело в том, что у нас литературного, филологического анализа Библии — не богословского, а именно литературного — почти нет. А ведь Библия… Как замечательно сказал Александр Кабаков (спешу подпереться авторитетом классика): «Если бы евангелисты не были гениальными писателями, то Библия никогда не победила бы в мировом масштабе, никогда бы не победило Евангелие, христианство не победило бы». Это верно.

Тут дело не в маркетинговых технологиях. Тут дело в том, что каждая значимая переломная эпопея несёт в себе благую весть. Благая весть христианства заключалась в том, что сила проигрывает, а слабость, благородство, добро побеждают; что сила и зло эффективны на коротких дистанциях, а на длинных беспомощны. Благая весть Евангелия заключалась в том, что сила Рима бессильна, а слабость одинокого бунтаря и его 12 учеников способна дать бессмертие. Бессмертие — кто хочет, понимает метафорическое, кто думает, что реальное.

Правильно, конечно, мы все повторяем, что без воскресения Христа вера наша пуста. Как говорил Александр Мень: «Земная карьера Христа закончилась крахом». Но вера в воскресение сама по себе не сработала бы, если бы не чувствовали абсолютной моральности этого учения. Конечно, моральность этого учения составляет одно из главных эстетических качеств Библии. Ошеломляющая новизна, парадоксальность, бесстрашие перед лицом смерти, презрение к смерти. Мне кажется, что в Ветхом Завете скорее эта жестоковыйность для нынешнего времени по-настоящему не актуальна и не понятна. Ветхий Завет нужен для того, чтобы тем сильнее, тем непобедимее просиял Новый.

У меня есть ощущение, что Новый Завет отчасти выдержан в жанре высокой пародии по отношению к Ветхому (высокой пародии не в издевательском смысле, а в смысле радикального переосмысления), как «Дон Кихот» — высокая пародия относительно рыцарского романа, сразу переводящая его в иной регистр. И, конечно, то, что из всех историй человечества, когда-либо рассказанных, история массовой травли и посмертной победы Христа самая главная и сама наглядная — это, по-моему, несомненно. И это, кстати говоря, лишний раз показывает, что массовость ничего не решает. Одни и те же люди с интервалом в семь дней кричали Христу: «Осанна!» — а потом: «Распни его!» Это книга ещё о том, что не надо особенно верить рейтингам. Вот это, мне кажется, очень важно.

Меня могут спросить: «А не кощунство ли — исследовать боговдохновенную книгу как художественный текст?» Нет, конечно, потому что ещё и Достоевский сказал нам (я опять подпираюсь авторитетом классика): «Если бы 100 мудрецов 100 лет думали, и то бы они не выдумали ничего благороднее христианства, умнее христианства и точнее христианства».

Никто не запретит нам рассматривать Библию как художественный текст, коль скоро мы говорим цитатами из неё, мы пользуемся этими цитатами для обозначения многих тончайших несказуемых состояний. Почему же не исследовать её как художественный текст? Очень интересная композиция, радикальная новизна композиции. Смотрите, отобраны четыре текста, которые, как четыре прожектора с разных сторон, высвечивают одну биографию. Этим приёмом до сих пор толком люди не научились пользоваться.

«Как там жизнь в пиндостане?» — спрашивает prizrak000. Не знаю, я там не так много времени провожу. Но вообще неплохо, мне кажется. «И второй вопрос. Под какой фамилией там живёте: Быков или под настоящей — Зильбертруд? Моя настоящая фамилия Быков, дорогой prizrak. И я вам честно скажу, что если бы не я, то о моей фамилии Зильбертруд вы бы не знали. Это я вам рассказываю и никакой тайны из этого не делаю. Но то, что вы лишний раз решили об этом спросить, а о литературе и политике у вас вопросов нет — это достаточно красноречивое с вашей стороны признание.

„Очень хочется услышать лекцию о Довлатове“. Будет, господа. Всё будет. Подождите.

„Какие ещё советские любимые массами барды, поэты и писатели, как Высоцкий, не нашли бы себя в сегодняшней жизни?“ — человек прочёл статью в „Профиле“. Спасибо, Артур.

Никто не нашёл бы. Шукшин не нашёл бы (мы сейчас об этом будем говорить), Тарковский, Стругацкий Аркадий не нашёл бы. Естественно, что в жизни этих людей была стратегия самоуничтожения. Посмотрите, сколько сделал Трифонов и с какой скоростью: каждый год по большому роману (правда, после долгого периода молчания). Ведь невозможно представить, что „Другая жизнь“, „Старик“ и „Нетерпение“ написаны на протяжении одного пятилетия.

Дело в том, что такая интенсивность саморастраты была не только протестом против вялой и дряблой тогдашней жизни. Нет. Я думаю, что люди чувствовали, что им мало осталось, и торопились реализоваться по полной программе. И здесь неважно, что Трифонов совсем молодым умирает от тромба после операции почки, а Шукшин совсем молодым — на съёмках у Бондарчука от сердечного приступа, а Стругацкий тоже, в общем, не старым человеком сгорает от неизвестной болезни (скорее всего, от рака печени) в течение года в 1991 году. Тоже посмотрите на интенсивность их творчества невероятную. Конечно, тут были и запои — и запои творческие, и запои алкогольные. Эти люди понимали, что они — последние представители великого искусства, а наступает время страшной простоты, в котором им придётся просто задохнуться. Ну, что делал бы Тарковский в 90-е годы, что бы он снимал? Это совершенно понятно. Я сейчас поговорю об этом довольно подробно.

„Необходимы ли в XXI веке вузы? По крайней мере, в том виде, в котором они есть у нас сейчас?“ Абсолютно необходимы. Не как центры образования, а центры, вокруг которых группируется академическая наука, профессура, как центр общения между профессором и студентом.

Понимаете, не надо думать (вообще, это очень банальное заблуждение), что вуз существует для того, чтобы учить наших лоботрясов или нас, когда мы ещё сами лоботрясы. Нет. Функция института, функция университета не только педагогическая. Просвещение — это не только педагогика. Ну, что мы вобьём ещё в одну голову ещё несколько физических или литературных законов? Нет. Это среда, сфера общения, взаимопонимания.

Я знаю по себе, что я у студентов могу научиться большему, чем они у меня. И это не потому, что у меня в последние два года много действительно гениальных студентов. Чтобы это не было голословно, я надеюсь просто некоторых из них показать живьём в лектории „Прямая речь“. Они уже хотят сами читать лекции, и я не могу их в этом ограничить. По-моему, это будет весело. Мы их послушаем, конечно. Они удивительно и интересно рассказывают! Особенно интересен процесс думанья у них.

Понимаете, вуз — это среда общения и среда творческой свободы. Вот почему университеты для всякой власти, кроме самой бесстыдной и тоталитарной, всегда неприкосновенные. Студенты отстаивают свою вольницу. Если любимого профессора выгоняют, они идут на демонстрацию, как было с Менделеевым. Если любимого профессора запрещают, запрещают ему говорить, то они устраивают домашние кружки. Если студентов призывают в армию, они выходят на демонстрации к Казанскому собору. То есть студенчество должно отстаивать свою вольность. Студенчество — это школа гражданского мужества, гражданской позиции. Потом, конечно, они становятся буршами, филистерами. Когда описывает Гофман студентов, он издевается над ними, потому что кричать они горазды, пить горазды, а отстаивать свои права — нет.

Д.Быков: В наше время амбивалентность ценится ещё дороже, чем плоскостопие в военное время

Но я уверен, что традиция русского университета — это традиция вольности, культурного, ничем не стеснённого общения. Конечно, вуз… Ну, как Новосибирский, я не знаю, родной для меня университет. В Новосибирском Академгородке прошли лучшие мои дни, лучшие мои споры, самые интересные. Ни с кем мне не было так интересно. Конечно, Новосибирский Академ был тогда удивительной средой. Или Дубна, например. Даже в МГУ.

В конце концов, когда на журфаке в 1984 году профессор Богомолов на примере „Москвы — Петушков“ объяснял главные композиционные закономерности, а Евгения Вигилянская на примере Галича в том же 1984 году объясняла, что такое анафора — это тоже была такая вольность. Ох, много я мог бы порассказать про тогдашний журфак! Ну, уж ладно…

„В ноябре прошлого года Вы запустили проект документального цикла „Ленин. Человек, у которого получилось“. Мне посчастливилось содействовать реализации проекта покупкой акции. Буду Вам признателен за ответ относительно судьбы киноленты“.

Я тогда ещё не знал, что Сорокин собирается писать сценарий о Ленине. Скоро, говорят, выйдет, точнее, начнёт сниматься фильм о нём. Как только мы соберём какие-то деньги… Мы собрали достаточно для съёмки одной серии, но их должно быть четыре. Я абсолютно уверен, что рано или поздно этот проект разморозится. Ну, пройдёт кризис. О Ленине всё равно надо будет говорить. Надо думать, почему у него получилось, чтобы больше так не получилось, а чтобы получилось иначе.

„Вы можете внятно объяснить, почему вы не можете поехать в Крым? Вам запретили туда ездить в Принстоне?“ Да нет, что вы? Там и понятия не имеют, что я туда собираюсь. „Боитесь, что вас лишат визы, станете нерукопожатным? Какие вообще могут быть причины у нормального российского гражданина, чтобы не поехать в Крым как частное лицо? Не понимаю…“

Да многие могут быть причины. Понимаете, я не хочу ехать в тот Крым, где висит моя фотография на стенде „Они — враги“ или „Они — предатели“. Это висело в Симферополе. Я не хочу ехать в тот Крым, который предполагается сделать большой военной базой или военно-спортивной школой для подростков. Я не хочу ехать в тот Крым, который весь пронизан беспрерывной, довольно грубой и иногда довольно подлой агитацией. Я не хочу посещать Крым, насильственно взятый в удобный момент — при том, что мне всё время говорят: „Всё население было „за“. Всё население было „за““.

Видите ли, я уже сказал, что если бы мы всегда исходили только из мнения населения… Когда-то всё население было за то, чтобы распять Христа. Ну, всё абсолютно. „Отпусти нам Варавву!“ — ну и Пилат руки умыл. Я не верю в то, что только мнение большинства способно здесь принимать решения. Были законы, были международные обязательства. Даже не в этом дело.

Понимаете, я всегда мечтал, чтобы Крым был наш, но не в таких обстоятельствах, не таким путём. Я не могу поехать в тот Крым, который стал символом вот этой идеологии. В любой другой — пожалуйста. Но сейчас он её олицетворяет. Это, понимаете, такая своего рода епитимья. Это я сам на себя наложил это запрет — в самое моё любимое место на свете, где я написал лучшие стихи, где я был наиболее счастлив в любви, в самую счастливую точку, в „Артек“. И я, кстати, очень благодарен Алексею Каспржаку, потому что он после моей статьи меня позвал туда. И я бы с удовольствием поехал, но я честно сказал: „Я сейчас не могу“.

Может быть, сложатся иначе обстоятельства. Может быть, когда-то, когда изменится или статус Крыма, или идеология России, или отношения России и Украины, может быть, всё будет иначе. Может быть, я туда поеду, потому что для меня невыносима мысль о том, что я больше Крыма не увижу. Понимаете, мне легче с ума сойти. Но сейчас — нет. Владлен, если вы этого не понимаете, что же я могу сделать? Помните, как говорил Карлсон: „Мне очень жаль, что вы этого не понимаете“. Ну, не все же быть понятливыми.

„На одном из форумов с удивлением обнаружил многочисленные мнения о том, что „Сто лет одиночества“ — пустая книга“. Максим Викторович, не всегда многочисленность означает правоту, в третий раз повторю. „Можете ли вы доказать, что книга великая?“ Конечно, могу.

Эта книга создала новую литературную территорию, она создала матрицу Латинской Америки в литературе. Она, конечно, стоит и на плечах у Хуана Рульфо, и, конечно, у Борхеса, хотя в меньшей степени, и, может быть… Да вся латиноамериканская литературе, даже Кортасар, начавший раньше Маркеса, вся латиноамериканская литература подготовила появление этого шедевра. Только использование ноу-хау Салтыкова-Щедрина, я в этом абсолютно уверен — написание истории одного города, которая вбирает в себя все мифы, — только это позволило Маркесу создать книгу, которая нанесла небывалую ещё территорию на литературную карту мира. И потом, конечно, напряжение невероятное, невероятное стилистическое напряжение.

Вот вопрос о Гирине: „Видели ли вы таких абсолютно здравых людей? Или это авторская фантазия?“ Гирин — это герой „Лезвия бритвы“. Он действительно очень здравомыслящий человек. Он, как и многие советские люди, верит в силу рассудка настолько, что даже красоту объясняет рациональностью. Помните, там Гирин произносит такой монолог: „Загнутые ресницы мы считаем красивыми, потому что загнутые лучше предохраняют от снега“. Ну, это всё равно, что теория Чернышевского, „Прекрасное есть жизнь“: „Рассвет красив, а закат некрасив“. — „Почему?“ — „Потому что жизнь — витальная сила“. Я огрубляю, конечно. Что касается Гирина: я встречал таких людей. И я думаю, что сам Ефремов в огромной степени был одним из таких людей.

Меня тут спрашивают: „Что хорошего в духе Пруса почитать про Древний Египет?“ Про Египет — не назову. Но в духе Пруса — это „Таис Афинская“ Ефремова. Там такая же замечательная экзотика, эротика, всякие интеллектуальные замечательные не скажу, что потуги, а намерения. Конечно, сочетание бурного эроса и философии в „Таис Афинской“ дурновкусно, но это такой нормальный роман Серебряного века, на которых, собственно, Ефремов и был воспитан.

Понимаете, как? Конечно, в рассуждениях Гирина есть своя пошлятина, но дело в том, что человек-то он обаятельный, обаятельна его жертвенность, альтруизм, сила. Он — воплощение лучших черт идеального советского человека. Таким был и Ефремов, великий наш палеоархеолог, крупный мыслитель, замечательный стилист. Вот уж тут слово „стилист“ произношу без отвращения.

„Думали ли вы о продолжении „ЖД“?“ Нет, конечно. Там только жизнь может…

„Для меня самым сильным нашим фильмом о войне является „Они сражались за Родину“ — фильм, после которого войну будешь гнать от себя и от страны всеми силами. Почему он не становится главным фильмом на наших экранах?“

Мне как раз он не кажется лучшим фильмом ни Бондарчука, ни о войне. Ну, уж если у нас такой фильм, как „Иди и смотри“, не отгоняет всякие мысли о войне, то о чём мы говорим? Понимаете, вот после „Иди и смотри“ в России всё равно есть люди, которые кричат „Heil Hitler!“, которые кричат «14/88» — после того, как им показали, как людей заживо жгут в белорусских деревнях. Я всегда считал, что это фильм за гранью искусства. Он невозможен. Это действительно ниже всякого пояса. Но ничего не поделаешь, Климов вместе с Адамовичем считали, что тогдашнего человека иначе не пробьёшь.

Я вам должен сказать, что когда пошёл на этот фильм впервые (в „Звёздном“, как сейчас помню), я увидел, как туда входит весёлая пьяная компания тогдашних гопников, их довольно много было. Они пиво пили, девок тискали, друг друга лапали, выкрикивали что-то. Я видел, какими они выходили с этого фильма: они были просто ударены, действительно ушиблены.

Я никому не посоветую. Когда меня мои дети спрашивают (мои собственные или мои школьники), советую ли я им смотреть „Иди и смотри“ — нет, не советую! Потому что я помню свою реакцию на картину. А есть люди, которых иначе не пробьёшь. Так что вот этот фильм я бы порекомендовал. Фильм Бондарчука, конечно, на этом фоне слишком советский и слишком пафосный.

„Ваш эталон художественного произведения в биографическом жанре?“ Набоков, четвёртая глава „Дара“ о Чернышевском — очень хороший текст. Абрам Терц, „В тени Гоголя“. „Прогулки с Пушкиным“ — очень хороший текст. И Вересаев, опыт литературного монтажа, „Пушкин в жизни“.

Д. Быков
― Привет ещё раз, братцы-полуночники! Один Быков с вами тут пытается отвечать на всё пребывающие неуклонно и всё более экзотические вопросы. Ну, я попробую, прежде чем мы перейдём к Шукшину.

Спрашивают, что я думаю об открытии графологов, которые подтвердили якобы тождество старца Фёдора Кузьмича и Александра I. Это надо Леонида Бежина спрашивать, который этой экзотической теорией занимался больше всего. Льву Толстому она казалась не скажу, что очень убедительной, но художественно перспективной. Замечательная повесть „Посмертные записки старца Фёдора Кузьмича“, незаконченная, к сожалению. Очень хорошая поэма Давида Самойлова „Струфиан“. В общем, привлекала русских авторов эта тема.

Д.Быков: Есенин — просто чемпион по бесстыдству самообнажения в русской литературе

Как вы понимаете, без генетической экспертизы на этот вопрос не ответит никто. Генетическая экспертиза в наше время, слава богу, возможна, но есть огромное количество препятствий. К тому же, родственники Романовых, насколько я знаю, возражают, возражает Церковь, возражают разные официальные лица. Было бы безумно интересно.

Понимаете, это был бы некоторый разрыв русского шаблона. Александр I не просто сначала начал реформы, потом провёл контрреформы, потом убедился, что они зашли в тупик — и умер. А тут вот ушёл. Не было ещё ухода. Понимаете, в России всякое бывало с царями — их свергали, их убивали, они умирали естественной смертью чаще всего, — но не было такого, чтобы они уходили. Это действительно грандиозное, единственное в своём роде решение Александра I.

Показывают до сих пор в Таганроге церковь, где он молился перед уходом. Показывают круг, на котором он стоял, лежал потом, где он, видимо, простудился. Показывают место, где он во время этой молитвы принял решение уйти. Ничего не понятно. И мне бы безумно хотелось, чтобы это было так, но я не очень верю в то, что это так.

Это интересная история. Есть огромное количество попыток расшифровать загадочные слова „а крыют струфиан“ — якобы „я прячу себя“, „крою себя“, покрываю себя», как страус прячет голову. Масса замечательных попыток расшифровки этого листа бумаги, который от него уцелел. Почитайте, всё это подробно есть в Сети. Я когда-то очень интенсивно этим всем занимался. Меня две тайны занимали: манускрипт Войнича и Фёдор Кузьмич. Ну, вот сейчас манускрипт Войнича… Да, ещё перевал Дятлова, конечно. О перевале Дятлова мы, наверное, никогда не узнаем. По-моему, по крайней мере, там сошлось несколько обстоятельств, а не одно.

Что касается манускрипта Войнича, то, в общем, с ним всё стало понятно после того, как изучили наконец состав краски и выяснили, что такой минерал есть только в Мексике. И стало понятно во всяком случае, на каком языке это написано и что там искать. Тайн меньше не стало, но стало понятно, где искать. А вот тайна Фёдора Кузьмича для меня — одна из самых привлекательных. Но думаю, что мы всё равно ничего не узнаем.

Вот хороший вопрос: «Многие сравнивают правление Путина с правлением Николая. Отчего же вы, Дмитрий, не с Гоголем и Пушкиным, а затесались в компанию с Чаадаевым и Белинским? Сергей Анатольевич».

Сергей Анатольевич, я как раз с Гоголем и Пушкиным, понимаете, как раз я с ними. Я пытаюсь примазаться именно к ним. Но я не вижу большой разницы между ними и Чаадаевым и Белинским. Это были люди, нормально общавшиеся. И, между прочим, к Чаадаеву Пушкин адресовал одно из лучших своих стихотворений:

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!

А вы из всего этого помните только императив «Души прекрасные порывы!».

«Что с попами-то будем делать?» Да ничего не будем делать. Как я уже говорил, они сами с собой всё сделали. «Вот они собрались, — пишут, — заграбастать Исаакиевский собор». Ну, зачем такая оценочная лексика? Они хотят, скажем так, простереть над ним длань, простереть над ним свою благодать они хотят. Ну, пожалуйста, пускай. От Исаакиевского собора не убудет.

Тут ещё спрашивают, как я думаю насчёт высказывания Ромодановского, главы миграционной службы ФМС, что «утечка мозгов не является проблемой». Она действительно не является проблемой, он прав. Если бы она являлась проблемой, что-то бы делали, чтобы эту утечку как-то остановить — ну, не закрывали бы границы, а иное что-то. Да, она не является проблемой. Он просто констатировал факт. И я вам сейчас, ребята, скажу более важную вещь, как мне кажется.

Мы напрасно думаем, что это проявление глупости — все эти запретительные законы. Это проявление тончайшей интуиции власти, потому что прекрасно эта власть понимает, что при усилении интеллектуальной активности, интеллектуальной деятельности, при появлении хоть какой-то независимой прессы, при появлении хоть какого-то интеллектуального поколения, хотя бы интеллектуальной атмосферы устаревшие политические «ноу-хау» покажут всю свою обветшалость и станет просто понятно, что эта политическая система при умном избирателе, при умном населении функционировать не может.

Значит, она заботится о своей пролонгации. Она для этого очень тонкими, очень умными приёмами насаждает в обществе ощущение идиотизма, ощущение нарастающего идиотизма: «А вот запретим курить тут и запретим курить на экране. А вот объявим недействительной всю историю, начиная с такого-то года. А вот возьмём один праздник и заменим другим праздником. А вот устроим всенародную дискуссию о том, должен ли стоять на Воробьёвых горах князь Владимир».

В самом деле, это насаждение эклектики, интеллектуальной несостоятельности, абсолютной умственной безответственности. Это нормальная позиция. Вы напрасно думаете, что это глупость. Это как раз очень тонкий стратегический ход. Сегодня власти противостоит не тот, кто выходит протестовать. Вот вы говорите, что русские националисты ушли в подполье и занимаются физическими тренировками. Скажем так: русские несогласные тоже ушли в подполье и занимаются интеллектуальными тренировками. Они говорят о книжках всяких, они пытаются выучить детей. Сегодня с властью борется тот, кто возражает её интеллектуальному уровню.

«Как вы думаете, почему у нас не приживается литература ужасов?» Чтобы она прижилась, нужно понятие нормы. У нас оно несколько извращено.

«Где можно прочитать ваши стихи 2013–2014 годов?» Не в порядке саморекламы отвечаю, а просто в порядке отчёта. У меня вышла книжка, которая называется «Ясно», там сплошная лирика. В сентябре будет вечер поэзии, и там всё это почитаем.

«Как вы относитесь к Селину — „Путешествие на край ночи“? Местами точные наблюдения, но мрачные и обёрнутые в специфическую лексику».

Я не люблю Селина. И его путь к фашизму мне представляется естественным, потому что мизантропия, неверие в человечество, постоянное брюзжание всегда кончаются если не фашизмом, то, по крайней мере, состраданием к нему. Я не думаю, что «Путешествие на край ночи» как-то уж очень хорошо написано. Лимонов, я помню, мне говорил о том, что эта книга повлияла на несколько поколений. Наверное, повлияла. Но мне кажется, что Борис Виан гораздо лучше: он и добрее, и остроумнее, и изобретательнее.

«Как Вы относитесь к творчеству Алексея Слаповского?» Никого особенного специального отношения нет, такого, чтобы я набрасывался на каждый его текст. Одно, чего не отнять у Слаповского — он умеет быть увлекательным и весёлым, и его легко и приятно читать.

«Вопросов у нас, украинцев, давно нет». Очень напрасно. У нас есть ответы. «Остались размышления: почему в России вслед за „Дождём“ или „Эхом Москвы“ не появляется даже попытка самостоятельных ТВ-каналов?» Знаете, хороший очень вопрос, тут тоже можно подумать.

Дело в том, что культура публичного политического протеста в России не очень традиционна, она не имеет больших корней. Этому надо учиться, может быть. Но у России зато развита хорошо другая культура: самиздат, демотиваторы, интернет-дискуссии. То есть нам необязательно иметь канал для публичных выяснений отношений, а чаще — для публичных склок и драк. Вполне достаточно нам интернет-кричалок, интернет-обзывалок.

Я уже говорил, что это такая политическая культура — удивительное сочетание свободы, рабства и полной независимости от власти. Это и не хорошо, и не плохо. Это так. Другое дело, что просто эта культура изжила себя, потому что в XXI веке уже нельзя, чтобы твою судьбу всё время кто-то решал, а ты на кухне брюзжал. Тоже мне, вообще, выдумали. Это, конечно, не очень хорошо. Но я думаю, предстоит учиться. Пока нам вполне хватает того, что мы здесь делаем.

«Знаете ли творчество омского поэта Аркадия Кутилова?» Знаю. Очень трагическая судьба. Понимаете, как и в случае с Губановым, грех сказать, как и в случае Рембо, я не считаю, что эта стратегия саморазрушения образцовая, правильная. Хотя Кутилов был человеком очень одарённым. Мне кажется, Сергей Чудаков был гораздо талантливее. Сергей Чудаков или Вадим Антонов.

Меня тут многие спрашивают, кого бы я мог назвать сегодня… Два уже пришло вопроса: «Кто сегодня проклятые поэты?» Я писал уже про это. Сергей Чудаков — блистательный, по-моему, поэт. Олег Осетинский в своё время познакомил меня с его творчеством. Лично я его, увы, не знал. Жолковский хорошо был с ним знаком и замечательно писал о нём. Он был такой действительно, что называется, man about town, человек, которого все знали в Москве. Все знали, что он сутенёр, все знали, что он книжный вор, но его стихи как-то очень многое окупали. И не зря Бродский ему посвятил «На смерть друга». Хотя мне кажется, что стихи самого Чудакова лучше, чем это стихотворение.

Д.Быков: Гениальность — это ощущение железных закономерностей бытия

Ваша походка, как пыльная лента
Синематичных директорских лож,
Что пробуждает в душе импотента
Не до конца позабытую дрожь.
Перебирай же худыми ногами,
Грубый асфальт каблучками дави…

Нет, он прекрасный был поэт. Посмотрите, «Колёр локаль» вышла его книга.

Ну и, конечно, небезынтересный и, я считаю, очень крупный поэт Вадим Антонов — тоже совершенно забытый, роковой. Гениальные рассказы в стихах. Я должен вам сказать, что из влияний, которые я отслеживаю, из людей, которые повлияли на меня больше всего, была его публикация в сентябре 1982 года в «Литературной учёбе» — поэма «Графоман», такой рассказ в стихах. Это просто абсолютно новая была форма, меня это поразило. Меня Дидуров с ним лично познакомил. Антонов был довольно страшный человек, такой бывший король московского двора, такой, как рысь, действительно страшный драчун, и убит был в драке в 52 года всего. Но поэт был ого-го! Песни какие писал.

«Как Вы относитесь к акунинской формуле аристономического человека? Это тот, кто стремится к развитию, обладает самоуважением, ответственностью, выдержкой и мужеством, при этом относясь к другим людям с уважением и эмпатией». Абсолютно полная характеристика. Я бы мог на это даже сказать… Я вообще люблю «Аристономию», люблю акунинские идеи о благородном муже, мне это напоминает замечательную песенку Кима… Юлий Черсанович, привет вам! Я знаю, вы слушаете.

Это знают даже дети,
Как прожить на белом свете;
Проще этого вопроса
Нету ничего!
Просто надо быть правдивым,
Благородным, справедливым,
Умным, честным, сильным, добрым —
Только и всего!

Возникает вопрос: а что же я считаю определяющим? Что вообще в моём понимании хороший человек? Я сейчас скажу рискованную вещь. Мне за это, конечно, прилетит. Но, с другой стороны, за что мне не прилетит? Я же говорю: голову поднял — уже прилетает.

Мораль выдумана одними людьми для угнетения других, традиционная мораль. Мораль — вообще это такой инструмент фарисейства и лицемерия. Для меня хороший человек определяется неспособностью к травле (ну, апофатические такие вещи, через «не»), неумением злорадоваться, злорадствовать при виде чужого горя и тем, что называет Акунин «эмпатией», а я назвал бы «даром воображения». Мне когда-то Серёжа Дяченко, замечательный писатель, как раз и сказал: «Эмпатия — это следствие развитого воображения». Человек может представить себя на чужом месте, и отсюда дар сопереживания. Поэтому — дар воображения ещё. И я бы добавил, конечно, сюда сентиментальность: любовь к родне, к своим. Сентиментальность.

Если вас интересует мой «кодекс хорошего человека» (вот тут об этом спрашивают), то в тексте Марины Цветаевой «Милые дети!» изложено всё, что я считаю моральным, вот всё в лучшем смысле — не в смысле общепринятой морали, морали угнетения, а в смысле кодекса поведения: «Не ругайте своего при чужих. Чужие уйдут — свой останется. Не лейте зря воды, потому что из-за её отсутствия в пустыне погибает человек. Когда вам говорят: „Так никто не делает“, — отвечайте: „А я кто?“» Ну и так далее. Там всё написано.

«Насколько, по-вашему, актуален Блок? Меня в своё время пробрала до дрожи его поэма „Двенадцать“. Перечитал во взрослом возрасте — нет того впечатления».

Дорогой ctar, это объяснить очень просто: Блок не во всякое время воспринимается. Я помню слова Засурского, сказанные нам как-то. Я его спросил (часто это цитирую): «Почему Капоте не писал в последнее время?» Он долго думал, подбирал социальные всякие причины, а потом сказал зло: «Просто потому, что хороший писатель может писать во всякое время, а великий — не во всякое». И я всё время этим утешаюсь, когда у меня творческие кризисы бывают. Понимаете, я всегда был убеждён, что Блок — это поэт, понятный по совпадению некоторых внутренних колебаний. Сейчас не блоковская эпоха.

«О Лермонтове ещё не написан серьёзный роман. Как Вам нравится Борис Садовской вообще и его роман „Пшеница и плевелы“? С приветом из Донецка (ДНР)». Дорогой damiano, очень хороший вопрос.

«Пшеница и плевелы» не очень мне нравится. Я солидарен здесь с точкой зрения, наверное, Андрея Немзера, который совершенно правильно пишет, что «Садовской напрасно приписывает Лермонтову сифилис, потому что сифилис был у него, а не у Лермонтова». Но проблема не в этом.

Отношение к Лермонтову, как к демоническому, губящему, разрушительному началу, в русской традиции не ново. И мне кажется, что увидеть эту разрушительность и демонизм — это полдела. Надо видеть прежде всего лермонтовское страдание. И не надо забывать, что Лермонтов же эволюционировал очень сильно. От человека, написавшего «Двух великанов», до человека, написавшего «Родину» или «Смерть поэта», дистанция огромного размера. Он эту дистанцию прожил.

Я говорил много раз о том, что в основе русской культуры, всякого её этапа всегда стоят раскаявшийся варяг и раскаявшийся хазар. Пушкин с его ранним безумным либерализмом и поздним таким же страстным консерватизмом — и Лермонтов, прошедший ровно обратный путь. Толстой и Достоевский — такая же пара. Горький и Андреев — такая же пара. Это очень важно помнить. Поэтому «Пшеница и плевелы», ну, не Садовскому было писать.

Если говорить в целом, то Борис Садовской был хороший поэт. У него была очень трагическая жизнь действительно. Он правильно писал: «Жизнь, перешедшая в житие». Вот это его монастырское, фактически в коморке полусуществование в течение 30 лет, забытый абсолютно. Но он был, конечно, поэт с чертами очень и очень талантливого автора, такой нео-Языков, я бы сказал.

Я перехожу всё-таки по многочисленным требованиям уже к Шукшину, потому что мало остаётся времени. И вот что мне тут кажется важным сказать. На многое не успел я ответить.

«Вы приятельствуете с Искандером и Пьецухом». Не приятельствую, я с ними знаком. Как говорил в таких случаях Кабаков: «Он отличает меня от стенки». Будут ли новые их тексты? Искандер — будут. Стихи будут, он пишет довольно много стихов. Прозы не пишет сейчас. Он говорит, что для того, чтобы писать прозу, надо долго сидеть за столом — спина болит. А Пьецух постоянно пишет. Новое эссе, по-моему, только что появилось в «Дружбе народов» или в «Октябре».

Вот что касается Шукшина… А, нет, не могу не ответить, вот только что пришло: «Ваше мнение о творчестве Тимура Шаова». Тоже я дружу с Тимуром, выступал с ним много раз. Тимур хороший, и у него есть песни превосходные. Самая моя любимая — «Всё будет обалденно». Ну, он не претендует же на такую серьёзность, на лирику. А между прочим, у него есть очень хорошие лирические песни. Семёна Слепакова я тоже люблю.

Значит, что касается Шукшина. Наконец-то. Видите ли, для начала: пришёл вопрос про «Третьи петухи». «До третьих петухов» и «Москва — Петушки» — два странным образом созвучных текста о 70-х годах, конце 60-х. Я добавил бы к ним ещё «До петушиного крика» Наума Нима, очень страшную повесть о тюрьме.

Дело в том, что «Москва — Петушки» и «До третьих петухов» — это две такие поэмы о национальном характере. Этот национальный характер до сих пор не прояснён, поэтому приходится нам сейчас о нём говорить и думать. Шукшин вообще всю свою поэтику, всю свою систему приёмов (кроме романа «Я пришёл дать вам волю», о котором мы сейчас будем говорить особо) построил на одном мучительном контрасте, на одной очень важной проблеме. Он в принципе — человек единства, человек цельности и цельного мировоззрения. Для него ужасно, что раскалывается русский мир, советский мир. И он об этих расколах пишет.

Д.Быков: Талант — это масса прекрасных, иногда виртуозных произвольных конструкций. Но они могут быть, а могут не быть

Он — летописец русского нового раскола: на город и деревню, на интеллигенцию и народ, на почву и город или, условно говоря, на запад и почвенничество. Он очень мучительно это переживает. Потому что человек-то он советский с советским опытом — армейским, учительским, председательским; человек естественный, как его Пашка Колокольников. И вот этот советский человек, скажем так, новая ипостась русского человека — советский колхозник, советский учитель, советский рабочий — мучительно ищет новую идентичность в раскалывающихся временах. Весь Шукшин — об утрате цельности.

«Верую!» — самый мучительный об этом рассказ, гениальный. Помните, вот этот мужичонка, не находящий себе места, весь из острых углов, как такой обычный шукшинский чудик, всегда худой, взъерошенный, вечно безумно раздражённый, часто пьющийся. Он вот от того и мучается, что цельное мировоззрение утрачено. Обратите внимание, что ведь поп-то умирает. Там же сказано, что поп смертельно болен. И когда смотрит на него как раз этот герой, он поражается его физической мощью. Он не понимает, где же в глубинах этого огромного тела сидит болезнь, которая его ест. Тем не менее, у него или рак лёгких, или туберкулёз. Вот подтачивает уже болезнь это могучее единое целое, единое тело. Так строится русская жизнь, что она обязана раскалываться. А почему? А потому что нет вещей, которые бы людей объединяли поверх всех различий. Революционная идея иссякла, а в остальном — каждый сам по себе.

Особенно мучительно этот конфликт обозначен, конечно, в очень знаменитом рассказе «Срезал». Ну, вот ездит Глеб Капустин, абсолютно типичный тогдашний персонаж. Вы же помните, что тогда в отсутствие веры большинство увлекалось всяким оккультизмом. Посмотрите, сколько этой оккультятины у Высоцкого: «То у вас собаки лают, то руины говорят», там тарелки, «Почему аборигены съели Кука?», шаманизм. Помните, проблемы шаманизма в районах Крайнего Севера, о чём Капустин говорит.

Все увлечены вот этой оккультятиной — а тут приезжают двое учёных, городских, интеллигентных, в дом матушки. И тут же приходит Капустин их срезать. Почему? Они ему ненавистны. Он занимается псевдонаукой, псевдоработой, псевдожизнью, он смысла не видит ни в чём. И он хочет их срезать, потому что он им завидует мучительно.

Вот на эти категории — на людей осмысленных и людей бессмысленно злых — тогда тоже всё разделилось. Интеллигенция постоянно чувствовала вину перед народом, народ — вину перед интеллигенцией. А вместе они всё время при этом ненавидели друг друга. Все эти расколы советские (вынужденно, естественно) существовали в отсутствие общего какого-то купола, общей интенции, которая бы всех объединяла и куда-то вела. Почему это было так? Можно много гадать.

Но Шукшин — именно как раз летописец вот этого трагического мучительного противостояния. «В городе жить невозможно», — это жители деревенские. Вместе с тем в деревне становится всё более тухло. И самое ужасное, что люди (вот это тоже одна из важнейших шукшинских тем) начинают люто ненавидеть друг друга! Они раздражаются потому, что идентичность их утрачена, что внутреннее их содержание утрачено, поэтому они безумно злятся на эту свою внутреннюю пустоту.

Вспомните рассказ «Мастер» про мастера, который церковь хочет восстановить, а ему не дают. Вспомните поразительный совершенно… Я, кстати, могу перепутать какие-то названия, они у Шукшина, как правило, неудачные, но иногда очень ёмкие, иногда очень точные.

Вспомните безумную лютую злобу, которая везде сопровождает героя рассказа «Шире шаг, Маэстро». Он просыпается в прекрасном настроении. Он идёт на работу счастливый. Он стишки сочиняет: «Отныне буду так: // Холодный блеск ума, // Как беспощадный блеск кинжала». Но он всё время полон мыслей, надежд на писательство. А потом просто всё это кончается тем, что несколько раз на него наорали — и всё, и погас вот этот огонь в его жизни. Почему это так происходит? Да потому что негде человеку абсолютно развернуться; потому что со всех сторон на него запреты налагаются; потому что жизнь лишена норм и сведена к запретам. Вот это самое страшное — утрата внутренней нормы.

Почему так происходит? Шукшин тоже над этим много думал. В сущности, «Я пришёл дать вам волю» — это роман, который весь исчерпывается названием, и это очень хорошо. «Я пришёл дать вам волю. А вы что сделали?» Понимаете, дело в том, когда нет внутреннего содержания, то волю давать бессмысленно, это кончится разинской трагедией. Ведь, собственно говоря, трагедия Шукшина — это трагедия человека думающего, знающего, мыслящего среди людей, которые забыли, разучились этому. И неслучайно Разин — это абсолютно одинокая фигура в романе.

Я роман этот не считаю удачей. Я вообще не считаю, что Шукшин был мастером крупной формы. «Любавиных» он сам терпеть не мог перечитывать. И это действительно плохая попытка в эпическом роде, все три тома в никуда, по-моему. Но в романе «Я пришёл дать вам волю» есть попытка всё-таки выйти за рамки советской исторической пафосной картины, есть попытка рассказать об этой сосущей внутренней пустоте.

Он не зря взял Разина, которого Пушкин называл «самым поэтическим лицом в русской истории». И поэтическим именно потому, что Разин — личность, Разин индивидуален. Он не просто воплощает, как тогда говорили, чаяния народные. Нет, он — именно личность, и единственная личность среди всех. А те, кем он окружён — это либо обаятельные бандиты, либо очаровательные придурки, либо люди, просто сознательно уклоняющиеся от всякого исторического думанья, слепо доверяющие атаману. Это тоже не очень хорошо.

Что касается «До третьих петухов». Владимир Бушин в своих дневниках, недавно опубликованных, говорит о том, что чудом напечатали эту вещь. Простите, что я упоминаю этого крайне одиозного критика, автора абсолютного пасквиля про Окуджаву, но Бушин — тоже свидетель эпохи, и какие-то ценные сведения он может сообщить. Вот он и сообщает, что первоначально повесть (как сообщает ему Викулов, редактор «Нашего современника») называлась «Не спи, Иван». Это как-то очень странно коррелируется с названием романа Жириновского (у него тоже есть роман, представьте себе), который называется «Иван, запахни душу!». Понимаете, это вечное такое представление о народе, как о таком рохле и тюте, как говорил Ленин, о таком беспомощном, добром: «А вот надо душу запахнуть и всем им показать!»

Я боюсь, что Шукшин в своём творчестве с неизбежностью эволюционировал в сторону озлобления и в сторону такой злой обиды: на городских, на интеллигенцию, на начальство — на всех. Потому что его Иван… Ну, я напомню сюжет сказки.

Там сидят библиотечные герои в запертой библиотеке и устраивают такой своего рода суд над Иваном (он дурак) и требуют, чтобы он принёс справку от некоего Мудреца загадочного, что он умный. Вообще, в большой моде был у диссидентов и в самиздате такой советский фольклор. Он позволял очень многое зашифровать, и поэтому, скажем, Стругацкие писали свой «Понедельник начинается в субботу» и особенно «Сказку о Тройке».

Вот Шукшин тоже, несколько в духе Стругацких, переосмысливает советский фольклор. И там у него Иван идёт к некоторому Мудрецу, который всё время накладывает резолюции. Это такой образ гигантского бюрократа. Вообще русский мир у Шукшина ужасно забюрократизирован. Например, там все со всеми дерутся, все друг друга ненавидят. Помните, там Онегин говорит Атаману: «Вы только не думайте, пожалуйста, что только вы народ. Мы тоже — народ». Начинается всеобщая драка, и всё время там Илья Муромец восклицает: «Мы раскололись! Не будет нам удачи». Пока вдруг Акакий Акакиевич не вскакивает на стул и не кричит: «Закрыто на учёт!» И сразу устанавливается спокойствие и люди перестают друг друга убивать.

Д.Быков: Мне стыдно за те ситуации, когда я не сразу распознавал человека, слишком тесно общаясь с негодяями

Действительно, может быть, советский бюрократизм был единственным, что как-то сковывало, как-то позволяло ещё не вырваться наружу самым губительным инстинктам. И в этом смысле советская власть при всех её отвратительных минусах играла роль некоего учителя в крайне малодисциплинированном классе, хотя это был учитель плохой.

Что касается метафор, которые там есть и которые довольно очевидные. Понятно, конечно, что Баба-Яга с дочкой — это такие современные мещане. Горыныч — очень хороший образ власти. Помните, он Ивану всё время запрещает то петь, то плясать. Ну, образ такой советской и идеологический, и всякой иной цензуры. Он Ивану говорит: «Вот ты поёшь: „Хаз-булат удало-ой“. Строчку „Я ему отдалась“ — нельзя, это эротика. „Голова старика покатилась на луг“ — нельзя, это жестокость». В общем, ничего нельзя.

И главное, что и эта Баба-Яга, мещанка такая, которая строит коттеджик, и Горыныч, вот эта духовная власть — они все от Ивана требуют, чтобы он плясал. Он только одно должен делать — всё время плясать. И он пляшет. Но он не глядит соколом, помните, он там пляшет без улыбки, без взмахов руками. Это пляска такая машинальная, вынужденная.

Потом там есть ещё довольно мощный образ интеллигенции. Интеллигенция — конечно, это бесы, которые осаждают монастырь. Помните, там… Ну, тут надо более глубоко это прочесть. Дело в том, что советская интеллигенция очень даже желала пойти в храм, она желала веровать. И это была не та вера, которую насаждают сегодня, не мракобесие, не запретительство. Нет, это была вера глубокая и серьёзная, такая, как в общении Александра Меня, такая, как у единомышленников отца Сергия Желудкова. Много было тогда людей, которые сегодня совершенно посходили с ума, а тогда были вполне адекватными религиозными мыслителями. Много было примеров тому. Например, прочтите роман Владимира Кормера «Наследство» — и вы увидите, какая интенсивная духовная жизнь кипела тогда в церкви.

Шукшину, может быть, не без оснований кажется, что интеллигенция внесёт в церковь свою бесовщину, и поэтому у него появляется этот образ Изящного чёрта, который там осаждает храм. И Иван как раз помогает чертям… Ну, метафора тут очень простая: народ помогает бесам воцерковиться. Как это происходит? Помните, на волне народной песни. Спели они народную песню — и заплакал стражник, и пустил бесов в монастырь. Конечно, здесь метафора довольно очевидная. Не надо сентиментальничать с бесами, потому что они внесут туда свою смуту, свой раскол и повесят свои иконы.

Надо сказать, что эта антиинтеллигентская направленность у Шукшина понятна, объяснима, но ещё горше думать о том, куда его завела бы эволюция. Конечно, она неизбежно завела бы его в сегодняшний даже не почвеннический лагерь, а в лагерь откровенно черносотенский. Очень жаль, что это могло случиться. И я думаю, что даже весь ум и весь талант Шукшина не спас бы его от очень большой злобы. Но о том, почему так вышло, мы поговорим чуть позже.

Д. Быков
― Привет ещё раз! Программа «Один», Дмитрий Быков. Продолжаем разговор о Шукшине.

Вот вопрос от Егора: «Здравствуйте, Дмитрий Львович. Как вас пригласить в Киев?» Да совершенно спокойно, господи. Приглашайте, устраивайте лекцию, хотите — вечер стихов. Приглашайте, созвонимся. Дорогу оплатите, я уж вам как-нибудь почитаю и даром, потому что сейчас как-то, мне кажется, брать с киевских студентов деньги за лекцию неправильно. Но вопрос в том, что… Понимаете, как? А как вы, киевские студенты, сможете объяснить всем, что это не предательство, я не еду поддерживать укрофашизм, что это культурные контакты? Трудно сейчас в Киев поехать. Я даже в Одессу боюсь поехать, просто поехать, посмотреть, что вылилось на Машу Гайдар. И вот как раз очень живая иллюстрация к тому, что происходит с наследием Шукшина.

Один из самых страшных текстов Шукшина последних лет (по-моему, «Раскас» это назвалось) заканчивался вопросом: «Что с нами происходит?» Или «Кляуза» называлось, сейчас не помню. «Кляуза», по-моему, тоже замечательное, такое документальное повествование. «Что с нами происходи?» Невозможно было понять, откуда этот зверизм, откуда цинизм этот взялся в 70-е годы, травля в школах, невероятная двойная мораль, алкоголизм почти повальный! Что происходило?

Дело в том, что 70-е годы были для интеллигенции точно так же, как и русский Серебряный век, временем абсолютно разброда и шатаний. Разброда и шатаний прежде всего потому, что были утрачены духовные основы, что страшно насаждался вот этот дух реакции, дух казённого патриотизма и вообще всякого рода казёнщины, культурные запреты. И в этих обстоятельствах Шукшин, конечно, задыхался.

Тогда очень многие могли быть в одной лодке просто потому, что все они были против цензуры, все они были против насилия государственного, все они говорили: «Сначала мы уберём запреты, а дальше мы договоримся». И Шукшин, и Высоцкий (и неслучайно Высоцкий посвятил памяти Шукшина замечательные стихи), и Стругацкий, и Распутин, и Евтушенко — в это сейчас невозможно поверить — были в одной лодке. Больше того, Шафаревич писал требования в защиту Сахарова, против его ссылки и лишения всех званий. Игорь Шафаревич, автор «Русофобии»! И Сахаров поддерживал Леонида Бородина и требовал его освобождения. То есть это было последнее состояние относительной цельности, целостности русской культуры. Но все чувствовали те мощные и страшные силы, которые в ближайшее время разлетятся, которые приведут ко всеобщему разлёту.

Мне кажется, что для тех людей, которые существовали в условиях Советского Союза, самоубийственная стратегия — стратегия саморастраты, стремления жечь свечу с двух концов, как Высоцкий — это было отчасти способом уйти от грядущей масштабной катастрофы. Как-то успеть умереть, пока ещё жива твоя страна, потому что в новой стране им бы не было никакого места, они бы задохнулись. Ну, представьте себе Высоцкого, поющего перед Белым домом в 1991-м или в 1993-м. Это немыслимо.

Центробежные силы, которые разорвали Советский Союз, сделали невозможным существование Василия Быкова и Нодара Думбадзе. Всё разлетелось, потому что не было ни общей правды, ни общей веры, не было ничего, что объединяло бы эту территорию. Было ощущение, помните: «Всё смешалось в доме Облонских», — как на первой странице «Анны Карениной», что на любом постоялом дворе люди больше связаны между собой, чем в этой семье. Кстати говоря, это и привело к распаду семей. Вспомните гениальный фильм Александра Александрова «Утоли мои печали», где показан переход этого всеобщего распада на уровень семейный.

Шукшин, конечно, верит пока ещё в удивительную способность людей понять друг друга и договориться, но даже он в самых страшных своих рассказах, таких как «Охота жить», показывает растущую несовместимость двух частей народа: праздной (там это уголовник) и работающей (там это лесничий). Действительно, постепенно становится понятно, что не договориться.

И даже у него есть замечательный один рассказ (я не помню сейчас его названия), где он вспоминает родственника своего, всю жизнь проработавшего, и кого-то из русских аристократов, который всю жизнь кутил и палец о палец не ударил, а потом говорит: «А вот представить себе, что они там встретились, нам том свете. О чём они будут друг с другом разговаривать-то?» Ну, вы поправите меня, я уверен, потому что вы наверняка помните этот рассказ. Кстати говоря, он написан на том же приёме, что и бабелевские Иваны: там дьякон Иван и страшный казак Иван Акинфиев, который подвергает его пыткам, садизму за попытку дезертирства. Они оба — Иваны. Они — один народ. Но они уже несовместимы.

Я боюсь, что весь Шукшин — о страшной лжи той системы, которая лишает людей общности, которая лишает их общих ценностей и может удержать их только страшным бюрократическим давлением, только страшным давлением власти, только этим трёхглавым Змеем Горынычем. Об этом Шукшин. Шукшин о том, как утрачиваются общие коды, как невозможно больше разговаривать, как любая попытка живого чувства непосредственного наталкивается на эту же бюрократизацию.

Но, вместе с тем, мне кажется, в последние годы Шукшин был не далёк от того, чтобы признать эту власть единственным спасением, потому что — а что без неё-то? А без неё будет сплошная «Калина красная», без неё будет смертоубийство. Ведь неслучайно Егор Прокудин гибнет-то у него. У него же тоже несовместимы уже эти две части народа — условный Шукшин и условный Бурков.

Надо вам сказать, что «Калина красная» и в особенности мой любимый фильм Шукшина «Печки-лавочки», замечательная гротескная сатирическая комедия, они оба вот ещё о чём рассказывают. Несмотря на декларации, на декларативную любовь к народу, этого народа на самом деле никто не знает, никто не хочет понимать, что с ним делать. Все относятся к нему высокомерно, снисходительно. Помните, когда там спрашивает профессор (Санаев) у героя Шукшина: «Ну что, весело живётся в деревне?» — «Ох, весело, весело! Бывает, целой деревней с утра смеёмся — водой отливают, успокоиться не можем!»

Это та проблема, которая была и в гениальном, на мой взгляд, сценарии Володина, в очень сильном фильме «Дочки-матери». Это, знаете, удивительное сочетание. Тоже иногда, пока говоришь, ловишь эти сочетания. «Дочки-матери» и «Печки-лавочки» — это же фильм об одном и том же, о том, что жители города и жители деревни не могут уже договориться, и относятся они друг к другу высокомерно, снисходительно, отвратительно. И когда героиня «Дочек-матерей», вот эта правильная советская девочка со своим неизменным пряником сувенирным, приезжает в культурную и утончённую, рафинированную, слабую, бледную, высокомерную семью, то тут не понимаешь, кому сочувствовать. С одной стороны, она с её грубой прямотой ужасна. А с другой стороны, разве эти элои не ужасны с их высокомерием, с их рафинированностью, даже я бы сказал, с их пошлостью своего рода?

Д.Быков: Слова можно говорить любые. К делам надо быть более требовательным

Понимаете, что меня на самом деле очень тревожит: не является ли эта советская ситуация… Россия же всегда всё встречает грудью. Как корабль несёт на носу своём фигуру, так и Россия всегда действительно грудью встречает будущее. Не является ли эта российская ситуация лишь отражением того неизбежного раскола, о котором мы сейчас говорим? Ведь Россия лишена была всяких утешений, всяких отвлечений, типа политики, моды, бизнеса. Она проблему встретила лицом к лицу. Не могут больше в рамках одной цивилизации существовать две взаимоисключающие группы людей. Как им быть — непонятно. И, может быть, то, что в России не было этих объединяющих начал, это и показало впервые с абсолютной ясностью, что больше, как сказал Грушницкий, «нам двоим на земле нет места».

Очень горько это думать и горько говорить, но Шукшин действительно в сказке «До третьих петухов» показал эту ситуацию. Помните, там есть казачий атаман, который всё время хочет выпить, потому что тоска. И он всё время хочет кому-то «кровя пустить». И Илья Муромец, который всё время грозит барину Обломову: «Я не встаю, но я тебя дубиной-то достану!» С одной стороны, сочетание дикой агрессии, с другой — иронической слабости.

Хочется верить, что Уэллс ошибался в своём прогнозе. А ну как не ошибался? А ну как дальше действительно история пойдёт двумя путями? И Россия только первой с этим столкнулась. И на этом сгорели лучшие русские умы: Высоцкий, Тарковский, Шукшин, Стругацкий, Трифонов, Шепитько — все, кто объединял эту страну, и все, кто стал в ней после этого невозможным. Вот представьте себе: какой сейчас театр мог бы быть нынешней «Таганкой»? На одних политических намёках разве уедешь?

Я думаю, что политическую, поэтическую и вообще литературную ситуацию Шукшина создавала его мучительная, рвущая душу принадлежность к двум мирам: он был из советской творческой интеллигенции, из самой творческой элиты — и он был из деревни Сро́стки (Сростки́ я ещё слышал вариант), про которую всегда он вспоминал с мукой и любовью. И когда мы видим сросткинский цикл Шукшина, его воспоминания о матери, мы понимаем, конечно, что в новом своём статусе он ничего не мог забыть и простить, а там, на родине, он был уже безнадёжным чужаком.

Вот тут, кстати, вопрос очень характерный: «Ваше мнение об Илье Эренбурге. Для меня книга „Люди, годы, жизнь“ была откровением». Вот видите, поэтика Эренбурга очень во многом тоже создана этой принадлежностью к двум мирам. Не только к русским и евреям, что даёт иногда великолепный результат, вот эту игру на разрыв, чувство чужого, а вместе с тем родного. На самом деле Эренбург принадлежал к миру советской интеллигенции и мира официоза, и напряжение его текстов существует на этом.

Тут, правда, мне подсказывают: «А может быть, это как раз и плодотворно — сочетать в одном человеке две этих противоположности?» — и цитируют Фицджеральда, который говорил: «Самое трудное — это держать в уме две взаимоисключающие истины и действовать, исходя из этого». Ну, может быть. А может быть, действительно это такая удивительная российская судьба — всё время сочетать в себе эти противопоставления обострённые.

Видите ли, у меня же нет… Вот в том-то и дело, что у меня нет окончательного ответа на вопрос: это разделение — оно искусственное или оно неизбежное? Это в России всё так разделилось… Ну, как сейчас разделилось, почитайте любые комментарии к любому эховскому эфиру. Либо это естественное разделение на две цивилизации, либо это искусственное разделение страны, в которой нет общих ценностей? Вот у меня нет ответа на этот вопрос. Если вы мне подскажете, я счастлив буду, конечно. Но вообще это очень страшное опасение, что это теперь мировая участь.

«Можно ли быть верующим в современном мире, не отрицая достижений науки?» Ну, конечно!

Мне тут ещё прислали вопрос: можно ли назвать бога, в которого я верю, богом иудейским? Нет. Конечно, нет. Бог, в которого я верю, не имеет национальности.

«Можно ли считать воровство самой главной скрепой только нынешнего российского государственного устройства? Или так было и будет всегда?» Таня, это вы задали вопрос ровно в тему сегодняшней программы.

Я не знаю, является ли воровство духовной скрепой или оно является издержкой такого патологического развития. В принципе, если спросить: «Что объединяет сегодняшних россиян?»… Они на всё смотрят по-разному: на Путина, на Ходорковского, на Крым, на ДНР, на прошлое России, на её будущее — на всё по-разному абсолютно. Но воруют они так или иначе всё, или, по крайней мере, они все толерантны к воровству (может быть, потому что действительно палачество в русской традиции хуже и страшнее). Можно это назвать нормой? Нет, наверное, это такое болезненное развитие, болезнь.

Неслучайно Синявский писал в «Иване-дураке», что главная проблема русских сказок в том, что образ вора — это всегда образ артиста. Мы вора ценим за изящество его манер и артистизм. И Горький, по воспоминаниям Бунина, всегда восхищался ворами и жуликами как артистами. Да, наверное, воровство — это серьёзная духовная скрепа.

Мне очень понравился вопрос: «Что бы делал сегодня Гумилёв? Поехал ли бы он в ДНР?» У меня нет ответа. Есть о чём думать, есть о чём размышлять.

Во-первых, посмотрите, Гумилёв нигде типологически не повторился. Хотя очень бледной и очень слабой копией Гумилёва можно считать Константина Симонова с его военной поэзией и с его любовной драмой, потому что, конечно, и сюжет книги «С тобой и без тебя» — это абсолютно сюжет книги «Шатёр», сюжет книги «Колчан», сюжет всего позднего Гумилёва, сюжет «Чужого неба». Это история рыцарства, которое натыкается на твердыню женской холодности, женской неверности: ты такой герой, а вот любовь-то твоя и не нужна. И у этой истории есть продолжение: потом, на войне, ты становишься героем, а после этого тебе самому уже не нужна любовь.

Я думаю, что какие-то гумилёвские ноты (у Симонова они, безусловно, были) после этого в русской поэзии были утрачены. Почему больше не было Гумилёва, мне сказать очень трудно. В 70-е годы, например, есть много инкарнаций: Петрушевская — Леонид Андреев (абсолютно точно об этом ещё Станислав Рассадин писал); Блок — Окуджава; Маяковский — Бродский; Высоцкий — Есенин. Очень интересные соотношения. А Гумилёва как-то нет, вот нет ему места. Может быть, потому что Гумилёв — это такой рыцарственный персонаж, а уже тогда рыцарства не осталось.

Тут сейчас как раз мне прислали, что Гумилёв — это Розенбаум. Ну, ребята, что вы говорите? Это разве что на основании песни Розенбаума «Чёрный тюльпан»? Нет. Ну что вы? Конечно, нет. Не могу понять, почему тип Гумилёва больше не возобновился. Может быть, потому что понятие чести исчезло, а Гумилёва нет без понятия чести.

Поехал бы он в ДНР — я не знаю. Мне почему-то кажется, что не поехал бы. Он в Африку поехал бы, поехал бы в Латинскую Америку. Просто у меня есть такое ощущение, что он бы лучше понял то, что происходит в ДНР, и он бы не счёл это борьбой за справедливость. Хотя там есть идеалисты, безусловно, и эти идеалисты лучше многих современных циников, но думаю, он бы понял первым, что эти идеалисты будут обмануты. А очень многие, как у Толстого в восьмой части «Анны Карениной», едут на войну добровольцами под общественный восторг, просто потому что проигрались. Вот такой вариант тоже есть. Поэтому с идеалистами этими, я думаю, ему было бы не по пути. Гумилёв вообще, конечно, был идеалистом, что там говорить, был рыцарем настоящим. Но почему-то мне кажется, что он бы скорее понял очень быстро, что там его идеализмом воспользовались бы. И думаю, что он бы занялся чем-то иным. Его в последние годы, кстати, очень сильно клонило к оккультизму. Может быть, это было бы.

Про таланта и гения я ответил. «Вы пытаетесь создать определённую аудиторию, читая Ходасевича и Галича?» Нет. Я пытаюсь создать определённый стиль разговора, при котором нет перехода сразу к резолютивной части: «Расстрелять!» А то у нас все дискуссии всегда кончаются: «Расстрелять!» Я пытаюсь создать атмосферу каких-то ценностей, которые поверх ненависти. Вот это, мне кажется, очень важно.

Много добрых слов. Спасибо большое.

«„Игра престолов» — чуть ли не первая книга, которую я не хочу читать, не лежит душа. При этом многие из друзей смотрят и настоятельно рекомендуют. Если Вы выскажетесь положительно, осилю хоть первую книгу».

Нет, я не могу высказаться об этом положительно. Я сам не могу этого читать. Жуткая эклектика! Стиля нет. Понимаете, может, она потому так и нравится, что она такая эклектичная, это считается таким постмодерном. Миша Успенский, Царствие ему Небесное, очень любил эту книгу и мне её горячо рекомендовал. Ну, он и Пратчетта любил. Мне не хватает у Мартина изобразительной мощи, фабульной динамики. Средневековая литература интереснее, литература о Средневековье интереснее. А это — сказка. И ничего здесь не сделаешь.

«Ваше мнение о писателе Артуро Пересе-Реверте». Я читал несколько книжек. Ну, «Клуб Дюма» — уж конечно. Я знаю, что Володя Воронов — мой ближайший друг и коллега по «Собеседнику» и «Столице», очень хороший журналист-расследователь — всегда Переса-Реверте считал одним из лучших исторических писателей. И Володьке, как военному историку, я верю.

Перес-Реверте — для меня пример выдающегося профессионализма. Это очень профессиональный автор. Он очень хорошо знает историю, очень увлекательно излагает, прекрасно чувствует ритм прозы. Тоже я не думаю, что это выше крепкого ремесленного уровня, но такой крепкий ремесленный уровень для русской литературы сегодня совершенно недостижим. Кроме того, Перес-Реверте очень остроумен и совершенно внеидеологичен, хотя его напечатанные журналистские колонки очень интересны, очень живы.

«Понимаете ли Вы, что коммунизм не способен конкурировать с капитализмом без доступа к неограниченным ресурсам?» Сейчас не способен, конечно. Когда-нибудь будет способен. Но не коммунизм. Вы всё ссылаетесь на советский опыт. В Советском Союзе никакого коммунизма не было, как и не было неограниченного доступа.

«Кого вы считаете лучшим поэтом эмиграции первой волны: Ходасевича, Георгия Иванова или кого-то ещё?» Очень трудно сказать. Георгия Иванова — точно нет. Шансы Ходасевича хороши. Поплавского — нет. Трудно сказать. Ну, лучший прозаик — однозначно Набоков. А лучший поэт? Трудно… Бунин! Бунин, мне кажется. Всё-таки как поэт он крепче остальных.

И последний вопрос. Спасибо за этот вопрос! «Какова роль Наташи (девушки с острыми ноготками) в повести Житинского „Лестница“?» Понимаете, для того чтобы оценить настоящую любовь, нужно сначала прожить ненастоящую. Вот эта великая мысль Житинского в этой повести есть.

Братцы, услышимся через неделю. Предлагайте темы лекций. Спасибо! Спокойной ночи!

Автор

Олег Базалук

Oleg Bazaluk (February 5, 1968, Lozova, Kharkiv Region, Ukraine) is a Doctor of Philosophical Sciences, Professor, philosopher, political analyst and write. His research interests include interdisciplinary studies in the fields of neurobiology, cognitive psychology, neurophilosophy, and cosmology.